— Анна Ивановна, я вас уже три раза просила — не класть мокрые тряпки на микроволновку, — сдержанно проговорила Оксана, вытирая мокрое пятно с металлической поверхности. — Она потом пахнет плесенью.
— Ой, не привередничай, Оксаночка, — отозвалась Анна Ивановна, не поворачиваясь от разделочной доски. — Тряпка чистая. Это ты, наверное, просто нюхаешь слишком чувствительно. Нервы, знаешь ли.
— У меня не нервы. У меня обоняние нормальное. И микроволновка не для тряпок, — Оксана уже говорила тише, но с той особой интонацией, когда человек на грани: не закричать бы.
— Да не заводись ты, господи, — фыркнула свекровь, ловко нарезая огурцы для салата. — Живу здесь неделю, а уже — “не тряпку туда положи”, “не это ешь”, “не так вилка лежит”. Ты вообще хозяйка здесь, или кто?
— Я. Вот именно — хозяйка, — Оксана развернулась к ней, оперлась рукой о край стола. — И я имею право решать, где у меня тряпки, где посуда и что у меня вообще происходит дома.
— Хозяйка, говоришь… — Анна Ивановна прищурилась, подняла брови и с лёгкой ухмылкой оглядела кухню. — Ну, хозяйка без штор, без цветочков, и с сыром за девятьсот рублей. Деньги, значит, есть, а уюта — ноль.
— Шторы — это пылесборники. Я аллергик. А сыр я ем, потому что могу себе позволить. Я работаю. Не с пенсии внукам мармеладки покупаю, между прочим, — и она уставилась прямо в глаза свекрови. — И да, цветов у нас нет, потому что я на них чихаю, а не потому, что “у нас дома некрасиво”.
— Ну конечно, конечно. Чихает она. Я-то думаю, что у вас тут, как в кабинете у стоматолога. Всё стерильно, а жить — невозможно, — съязвила Анна Ивановна, опуская огурцы в миску.
— Тогда, может, вам и правда некомфортно здесь? — Оксана сделала шаг ближе. — Может, вы поживёте у Гали? Она вроде как вас тоже приглашала.
— У Гали? Боже упаси! Там этот её Аркашка вечно пьёт, и кошка по столам лазит. Я ещё не сошла с ума. Да и Ваня сказал, что я могу жить здесь. Или ты его уже под себя полностью подмяла, и он теперь слова не скажет?
Оксана дернулась, как будто её ударили. Вот это было больно — не по самолюбию даже, по самой сути. Иван молчал уже неделю. А ведь до этого… до этого он был её опорой. Он был тот, кто, держась за руку, говорил: “Не переживай, маме непросто, она привыкнет. А ты у меня молодец, ты справишься”.
Теперь он просто избегал разговоров. Исчезал на работу, “подвисал” в телефоне и, когда между женщинами вспыхивало что-то громче обычного, делал вид, что не слышит.
— Я Ваню ни под что не подминаю, — тихо сказала она. — И не надо меня тут демонизировать.
— А кто ж ты тогда, если не демоница? — Анна Ивановна засмеялась. — Всё по полочкам, всё по правилам, не вдохнуть, не выдохнуть… А сыночек твой раньше и борщ с чесноком ел, и котлеты, а теперь… теперь с утра творожок “безлактозный”, кофе “дробленый”, и не дай бог соль не из гималайских пещер.
— Потому что у него гастрит! — вспыхнула Оксана. — А вы всё про борщ да котлеты. Вам всё равно — болит у него желудок или нет?
— А мне вот интересно, это он тебе так сказал, или ты ему гастрит сама придумала? Чтобы оправдать свой священный рацион?
— Всё, — Оксана хлопнула по столу ладонью, и та со звоном отозвалась на блюдце. — Я больше не могу. Я стараюсь — я вам матрас ортопедический купила, чтобы спина не болела, вас в поликлинику записала к неврологу, я всё сделала, чтобы вам было удобно!
— А я, значит, свинья неблагодарная, да? — свекровь обернулась к ней и тоже перешла на крик. — Вот ты мне скажи, Оксана, ты вообще женщиной когда-нибудь была? Или только командиром?
— Я — женщина, мать и жена! И мне не нужно, чтобы в моём доме устраивали мне проверку на человечность! — выдохнула она и, развернувшись, ушла в спальню, громко захлопнув за собой дверь.
Кухня осталась в тишине. Даже холодильник, казалось, затаил дыхание. Только где-то на стенке тикали часы — настенные, подаренные ещё на свадьбу. Те самые, что всё время показывали немного вперёд. Как и сама жизнь, вечно бегущая мимо, мимо этих криков, мимо непонятых жестов доброй воли и упущенных моментов.
Анна Ивановна, не двигаясь, стояла перед раковиной. Потом осторожно взяла тряпку, всё ту же, и аккуратно положила её на край мойки, будто извиняясь.
В прихожей зазвонил телефон. Это был Иван. Но трубку никто не взял.
— Ну, вот и вся твоя «гармония», — проговорила Анна Ивановна, не глядя на невестку. — Психует, орёт, двери хлопает. Только телевизор остался, чтоб громче всех.
Оксана стояла у раковины с кружкой и смотрела в окно. Её руки дрожали, но не от холода — от злости, от усталости, от невозможности что-то сказать, не сорвавшись. Она не спала толком третью ночь. Сны снились тревожные: кто-то лезет в её сумку, кто-то забирает у неё постель, а она кричит, а рот — не открывается.
— Я не хлопала дверью. Я ушла, потому что не могу разговаривать с человеком, который не слышит, — наконец сказала она, повернувшись.
— А ты попробуй не командовать, а говорить, — хмыкнула свекровь. — Может, и услышат.
— А вы попробуйте жить у кого-то в доме и не устанавливать свои порядки. Вот эксперимент такой проведите.
Анна Ивановна резко повернулась к ней, в руке — деревянная лопатка, которой она мешала кашу. В другой — полотенце. Вид у неё был, как у надзирателя, которому третий раз не сдали норму.
— Знаешь что, Оксана, — сказала она. — Я вот думала: ну, молодая, неопытная, неловкая… Поживём — и притрёмся. А ты просто злая баба. Тебе всё не по тебе. У тебя даже муж — по расписанию. Тебе бы робота, а не человека.
— А вам бы не сына, а слугу, — огрызнулась Оксана. — Чтобы на коленках ползал и “мамочка” пел до пенсии. Вы хотите, чтобы он отчитывался перед вами, как в первом классе.
— Да он сам ко мне приходит! Сам советуется! А ты тут стоишь, вся такая важная… думаешь, если у тебя ипотека на квартиру, то ты тут всем правишь?
— Я тут не «всем» правлю. Я живу. Живу в своём доме. И пытаюсь не сойти с ума от того, что каждый день начинается с замечаний о “не так сваренной каше” и “слишком белом постельном белье”.
— А ты знаешь, что мне не нравится, как ты с Ваней разговариваешь? Грубо, с командным тоном. Я тридцать лет его растила — и не позволю, чтобы его кто-то унижал, — голос Анны Ивановны зазвенел тонко и опасно.
— Он взрослый мужик! — выкрикнула Оксана. — И, между прочим, вы унижаете его не меньше, заставляя выбирать между вами и мной. Вы же всё время проверяете: кого он больше любит, кому он скажет «да»!
Анна Ивановна пошла к ней, поджав губы. В комнате стало так тихо, что слышно было, как кот из соседней квартиры бегает по полу.
— Повтори, — сказала она, уже стоя вплотную. — Ты это мне сейчас сказала?
— Да, вам. Вы вторгаетесь в наш брак. В нашу жизнь. В наш быт. Вы…
Но договорить Оксана не успела — Анна Ивановна резко шагнула вперёд, как будто случайно, но грудью толкнула Оксану в плечо.
— Ты меня сейчас толкнула?! — удивление Оксаны было таким сильным, что даже злость отступила на мгновение.
— Да не толкала я тебя, не выдумывай, — пробормотала та, отводя глаза. — Подвинуться просто хотела. Тут узко.
— Узко стало, когда вы с чемоданом въехали. А теперь здесь просто душно. И не из-за каши, — Оксана отошла, держа руку на груди. Ей вдруг стало трудно дышать. Глубоко вдохнув, она выдавила: — Всё. Больше так не будет.
— Что “не будет”? — напряглась Анна Ивановна.
— Я не обязана терпеть физические контакты, крики, унижения. Это моя квартира, моя территория, моя жизнь. Вы — гостья. Добровольно, по нашей доброй воле. Но если это продолжается — вы либо уважаете правила, либо уезжаете.
— У меня нет другого жилья! — в голосе Анны Ивановны мелькнула истерика. — У тебя совесть есть?
— Есть. Но ещё у меня есть и границы. Если бы вы хотя бы раз спросили, как мне тут живётся, а не делали лицо жертвы и мученицы, может, я бы и не сорвалась.
Они замолчали. На мгновение. Потом на кухню вошёл Иван.
Он был уставший, с измятым воротником рубашки, с глазами, как будто в них всю ночь лили воду.
— Что происходит? — тихо спросил он. — Я слышал, вы ругались.
— Иван, — заговорила сразу Анна Ивановна, — твоя жена…
— Нет, подожди, мама, — он поднял руку. — Оксана?
Оксана посмотрела на него. Прямо, спокойно, как человек, который уже не хочет прятаться за словами.
— Я больше не могу. Или она уважает меня как хозяйку, как человека. Или уезжает. Это не ультиматум. Это решение.
— И ты хочешь, чтобы я выгнал мать на улицу?
— Я хочу, чтобы ты понял: жить с манипуляциями, пассивной агрессией и ежедневными придирками — это не жизнь. Это пытка. Я не в плену. И ты — не обязан быть посредником между двумя взрослыми женщинами.
— Я не могу разорваться, Оксан, — выдохнул он. — Я между вами как… между двумя машинами на встречке.
— Тогда выбери, в какой ты машине. И главное — куда ты вообще едешь, Ваня, — и, пройдя мимо, Оксана мягко, но решительно, хлопнула дверью спальни.
Анна Ивановна стояла посреди кухни. Губы её дрожали, но не от обиды. От страха. Она впервые поняла: можно действительно остаться одной.
А в коридоре Иван сел на край скамейки, закрыл лицо руками и впервые за тридцать восемь лет захотел исчезнуть — хотя бы на час, на день, на неделю. Хоть куда-нибудь, где никто не скажет: «Ты должен…»
— Оксана, открой, пожалуйста, — голос Ивана был глухим. Он стоял перед дверью спальни уже минут пять.
— Мне нужно остыть, — сухо ответила она. — А тебе — определиться.
— Мне не с кем из вас жить, если вы друг друга ненавидите.
— Я её не ненавижу. Я защищаюсь. А ты — прячешься.
Он ушёл. А через полчаса Оксана услышала, как хлопнула входная дверь. И в квартире стало тревожно тихо.
Анна Ивановна сидела на кухне. Перед ней — кружка с недопитым кофе и список объявлений о сдаче комнат, распечатанный с интернета. Очки сползли на самый кончик носа, но она не поправляла. Взгляд её блуждал где-то в стороне, в точке на стене, где, по мнению Оксаны, надо было давно покрасить.
— Вот и докатились, — прошептала она вслух. — В собственную старость — как чемодан без ручки. Только не выкидывают, потому что совесть мешает. До тех пор, пока она не треснет.
Оксана стояла в дверях.
— Никто вас не выкидывает. Это вы ставите нас в положение «либо вы, либо я».
— А как же «вместе»? Где ваш женский такт? Где терпение? Я же не враг вам…
— Нет, вы враг. Не сразу. Постепенно. Капля по капле. Замечание за замечанием. Манипуляция за манипуляцией. Вы ни разу не спросили: «А как тебе с этим?» Зато сколько раз было «в моё время», «мы бы так не жили», «это ты виновата».
— Мне шестьдесят четыре года! — вспыхнула Анна Ивановна. — У меня остался только один сын, и я просто… я просто хотела быть рядом!
— Но вы не рядом, вы вместо. Вместо уюта — напряжение. Вместо любви — контроль. Вы не мать, вы пиявка. Вы сосёте всё: время, силы, внимание. А когда остаётся пустота — делаете вид, что вы — жертва.
Анна Ивановна встала. Медленно, с кряхтением. В её глазах было что-то болезненно-искреннее. Что-то, от чего у Оксаны на секунду дрогнуло сердце.
— Значит, я пиявка? — прошептала она. — Хорошо. Я уйду.
— Вам некуда идти, — напомнила Оксана, голос всё ещё был жёсткий, но без прежней злобы.
— Найду. Я не пропаду. Не бойся. Сидела я с твоим Иваном в съёмной квартире с обоями на кнопках, справлюсь и сейчас.
— Это уже не те годы. Вам нужен уход, а не вызовы. Просто… — она замолчала, подбирая слова, — просто вы не умеете быть рядом и молчать. Не вмешиваться. Не переделывать. Вам обязательно надо настроить всех под себя.
— А ты хотела, чтобы я как — как мебель? Сидела в углу и только кивала? Я же не растение!
— Нет. Но вы и не командир. Вы гостья. И я устала быть в осаде.
И тишина. Такая, что даже капли воды из-под крана звучали, как удары в грудь.
И тут раздался звук ключа в замке. Вернулся Иван.
Он вошёл, увидел их двоих — обе стояли, как в театре перед развязкой: одна с гордой спиной и каменным лицом, вторая — с глазами на мокром месте, но не плачущая. Просто пустая.
— Я поговорил с Сергеем, — сказал он. — У него есть двухкомнатная квартира, которую он сдаёт. Временно. Я переведу деньги. Мама, ты сможешь туда переехать.
— Меня выгоняют, — процедила Анна Ивановна, не глядя на сына.
— Тебя не выгоняют, — строго сказал он. — Ты сама загнала всех в угол. Мы тебя любим, но жить под одним потолком стало невозможно.
— Ты встал на её сторону.
— Нет. Я встал на свою сторону. На сторону разума. Я устал жить между двумя фронтами. Мама, я тебя люблю. Но я люблю и жену. И если кто-то из вас требует «выбирай» — это не любовь. Это ультиматум.
Анна Ивановна опустилась на стул.
— А ты… всё это время, — произнесла она, глядя в пол, — всё это время ты думал, что я вредная старуха?
— Нет, мама. Я всё это время надеялся, что мы сможем ужиться. Но… — он посмотрел на неё, потом на Оксану, — теперь вижу: не можем. И это не трагедия. Это просто честно.
— И сколько мне осталось, чтобы быть с вами? Пять лет? Десять?
— Мы будем с тобой. Часто. Помогать. Навещать. Но жить — отдельно. Это нормально. Это правильно. Это по-взрослому.
Через неделю Анна Ивановна переехала. Оксана лично помогла с вещами. Без слов, без упрёков. Просто вынесла чемодан и аккуратно поставила его в багажник такси.
— Спасибо, что не кинула меня с лестницы, — пробормотала Анна Ивановна, усевшись на заднее сиденье.
— Мы не враги, — сказала Оксана. — Просто мы не подходим друг другу под одной крышей. Вот и всё.
Такси уехало. Оксана долго смотрела ему вслед, пока Иван не подошёл сзади, не обнял её за плечи.
— Мы с тобой выстояли, — сказал он тихо.
— Да. Только теперь надо научиться жить в тишине. Без проверок. Без «а где мама?». Без вины.
— Справимся.
И впервые за долгое время Оксана поверила: может, действительно справятся.
Конец.