Елена Аркадьевна всегда представляла свою старость иначе. Не роскошно, нет — просто спокойно. Своё кресло у окна, аккуратный палисадник под балконом и утренний кофе, который она сама себе сварит, как делала много лет подряд. Но жизнь имеет привычку в последний момент менять правила.
После инсульта, случившегося весной, врач сказал строго:
— Жить одной нельзя. Риски слишком большие. И в этот момент выбор стал формальностью.
Сын — Николай — сразу предложил съехать к ним.
Елена долго отнекивалась, но он стоял на своём:
— Мам, мы купили новый дом. Там воздуха больше. И места. Хватит тебе в своей хрущёвке мучиться. Поживёшь у нас, подлечишься. Тебе только отдыхать нужно. «Отдыхать».
Вот это слово и подкупило. Когда они привезли её в новый дом — двухэтажный, светлый, с огромной кухней и садом, — у неё даже перехватило дыхание.
Всё казалось правильным: плед на диване, купленный специально для неё, чайник, уже стоящий на плите, и отдельная комната на первом этаже с видом на яблоню. — Мам, чувствуйте себя как дома, — улыбнулась невестка Марина.
Улыбка была тёплой, но слишком ровной, будто натянутой. Первые сутки прошли мягко, почти ласково.
Марина приносила чай:
— Вот, ромашка, успокаивающая.
Сын заглядывал каждые два часа:
— Мам, удобно тебе? Всё в порядке? Было даже странно — чрезмерное внимание всегда тревожило Елену больше, чем равнодушие. Но она решила не накручивать себя.
Умела ведь она радоваться простым вещам.
Первым завтракам в новом доме.
Шагам внука по лестнице.
Запаху новых полотенец. Казалось бы, что может пойти не так? На третий день Елена заметила:
в доме перестали разговаривать при ней.
Точнее — разговаривали, но как-то обрывочно.
В кухню входили по одному, выходили быстрее обычного.
Звонки прекращались, когда она появлялась в комнате. Словно у них был общий секрет, который они пытались спасти, закрывая его ладонями. Елена списала это на свою мнительность.
Переезд, новое пространство, усталость — всё это легко превращает человека в параноика. Но тревожный звоночек прозвенел вечером, когда Марина положила на стол документы.
Она разговаривала тихо, будто боялась, что стены подслушают. — Коля, мы присмотрели квартиру… Елена подошла к двери слишком поздно и услышала лишь обрывок:
— …и чем раньше, тем лучше. Она не должна… ну… мешать. «Она».
Без имени. Она отошла в свою комнату, чтобы не слышать собственное сердце. На четвёртый день стала замечать коробки.
Сначала одна, прозрачная, у выхода.
Потом вторая, возле лестницы.
Потом огромная, в которую Марина складывала какие-то пледы и книги. — Ой, мам, это мы так… просто порядок наводим, — беспечно бросила невестка. Порядок?
Но коробки почему-то уходили из дома пустыми, а возвращались закрытыми наглухо. Пятый день — и Николай стал проводить меньше времени с ней.
Он исчезал на весь день, а вечером выглядел усталым, задумчивым, чужим.
Когда она спрашивала, как дела на работе, он отвечал рассеянно:
— Нормально. Много всего. Елена знала своего сына слишком хорошо.
И по этой отрывочной фразе поняла главное:
он тоже что-то скрывает. Шестой день стал последней каплей.
Когда она проснулась, на кухне увидела Марину, которая шепотом диктовала кому-то адрес. И добавила фразу, которая размазала по сердцу ледяной след:
— Да, приезжайте смотреть дом. Хозяева готовы съехать быстро. Съехать.
Быстро. Елена поставила стакан на стол медленно, чтобы не выронить.
И в этот момент Марина заметила её. Взгляд невестки дрогнул — всего на долю секунды, но дрогнул.
Как у человека, которого застали за тем, что он не должен был делать. И Елена всё поняла.
Не до конца, не по фактам — но поняла нутром:
в этом доме она — не гость, не мать, не бабушка.
Она — проблема, которую собирались решить тихо, мягко, как выбрасывают старое кресло, пока оно само не развалилось. Ей стало холодно.
Не физически — внутри.
По-настоящему холодно. Она осознала:
они собирают вещи не для неё.
Они собирают вещи для себя.
Чтобы уйти.
Чтобы оставить её здесь — одну. И это была лишь шестая ночь. Утром Марина встретила Елену на кухне слишком ласково — натянуто, непривычно, как будто извинялась заранее за то, что должно произойти вечером.
— Мам, выспались? Я кашу сварила. Овсянка, как вы любите. Это «как вы любите» резануло слух.
В нём не было заботы — только попытка смягчить углы. Николай тоже был странен.
Вроде всё как обычно: быстро выпил чай, торопливо поцеловал её в висок, обещал вернуться к ужину.
Но глаза…
Глаза не задерживали взгляд.
Пробегали сквозь неё, как сквозь стекло. Елена сделала вид, что ничего не замечает.
Только сказала тихо, будто самой себе:
— Дом такой большой… вам тут должно быть хорошо.
Марина вздрогнула.
— Да… большой… И ушла из кухни слишком быстро, будто убегала от невысказанного вопроса. Днём Елена решила пройтись по дому.
Просто… осмотреться.
Ей хотелось доказать себе, что всё накручивает.
Что коробки — это просто коробки.
Голоса — обычные разговоры.
А её страх — отражение болезненной усталости. Но по мере того как она проходила из комнаты в комнату, становилось только хуже. Открытый шкаф в гостиной — пустые полки.
Те самые, на которых ещё вчера стояли семейные фотографии.
Снимки исчезли. На веранде — чехлы, надетые на садовую мебель.
Как будто сезон закончился.
Хотя он только начался. В коридоре — собранная коробка с надписью чёрным маркером:
«Документы. Не выносить!» Елена стояла перед ней долго, словно перед пропастью. Она знала, что ей нельзя открывать чужие вещи.
Марина всегда ревниво относилась к своим бумагам.
Но в этот момент запреты были уже неважны. Она сорвала скотч.
Открыла крышку. Первым лежал толстый файл.
На нем — ровным почерком:
«Переезд. План» Елена села на стул, потому что ноги подломились. В плане было всё.
Даты.
Суммы.
Список мебели, которую забирают с собой.
Список одежды, которую оставляют в старом доме.
Да-да, в доме, где она жила. И пункт, от которого у неё сжалось горло:
«Гараж освободить. Вещи мамы забрать позже» Мамы?
Какие вещи? Она открыла следующий файл.
И увидела адрес.
Не их дом.
Не её квартира.
Не какой-то новый район. Адрес… другой.
Строка была короткой, но ёмкой:
Пансионат «Сосновый бор» — комната 217 Ей понадобилось секунд тридцать, чтобы понять.
Потом ещё десять, чтобы принять.
И только затем — минуту, чтобы перестать дышать. Пансионат.
Для пожилых.
Дом, куда везут тех, кто «мешает». И она наконец поняла:
это не они собираются съезжать отсюда.
Это — её должны вывезти. Аккуратно.
Мягко.
«По-человечески».
В новый дом, который они уже оплачивали. И весь этот чудесный просторный коттедж — был только временной остановкой.
Перевалочным пунктом. Она — груз.
Который сначала удобно переместили.
А потом хотели передать дальше. Елена сидела на стуле, держась за подлокотники так, будто боялась упасть в какую-то бездонную яму.
На секунду ей даже показалось, что сердце остановилось.
Не от обиды.
От унижения. Она вспомнила, как Николай, её мальчик, когда-то в детстве стоял в дверях школы и ждал её.
С портфелем на одном плече, с разодранной курткой, с синяком под глазом — но всё равно улыбался.
Тогда он сказал ей слова, которые она несла в душе тридцать лет:
— Мам, я тебя никогда в жизни не оставлю. Я всегда буду с тобой, как ты со мной. «Я всегда буду с тобой…» Елена наклонила голову, и на файл упала первая слеза.
Она вытерла её ладонью — молниеносно, по привычке.
Всегда старалась не плакать.
Ни при сыне, ни при невестке, ни тем более при чужих. Но сейчас она сидела одна.
И слёзы лились беззвучно, будто из сломанного крана. Она не знала, сколько времени прошло — десять минут, час.
Но когда дверь в коридор щёлкнула, она уже успела закрыть коробку и поставить её обратно.
Не хотела устраивать сцен. Марина вошла на цыпочках.
Слишком тихо.
Слишком осторожно.
Словно боялась напугать. — Мам… вы что-то искали? Елена посмотрела на неё.
Спокойно.
Тихо.
Так, будто видела её впервые в жизни. И в этот момент Марина отвела взгляд. Елена поняла:
та всё знает.
Точнее — понимает, что она уже поняла. — Нет, — мягко сказала она. — Просто искала шаль. Наверное, в другой комнате. Марина кивнула.
Слишком быстро.
Слишком резко.
Как человек, которого поймали на полпути к собственным намерениям. — Коля вечером поздно придёт. У него встреча. Вы не переживайте.
• Когда — вечером?
• Не знаю… часов в десять… в одиннадцать… Елена поняла всё.
Не было у него никакой встречи.
Они уже обсуждали переезд.
Пункт за пунктом. Она поблагодарила Марину улыбкой — лёгкой, серой, выцветшей.
Затем медленно пошла в свою комнату. Закрыв дверь, она впервые за долгое время позволила себе почувствовать усталость.
Тяжёлую.
Глухую.
Как будто за эти шесть дней она прожила чужую жизнь. Она села на кровать, обняла подушку.
И прошептала, едва слышно:
— Господи… что же я сделала не так?.. Но ответа не было.
Только оглушающая тишина. В ту ночь Елена не смогла уснуть. Лежала в темноте, слушая, как дом медленно засыпает: Марина закрывает двери шкафов, выключает свет в коридоре, осторожно ступает по лестнице. Где-то тикали часы. За окном скрипел снежный ветер. Мысли в голове метались, как птицы, запутавшиеся в сетке.
Каждый кусочек дневных событий ложился в мозаику тревоги, и картина выходила страшной.
Слишком страшной, чтобы в нее поверить до конца, но слишком ясной, чтобы отбросить. Она все ещё слышала внутри себя ту тихую фразу, что Марина сказала в коридоре: «Коля поздно придёт… часов в десять… в одиннадцать…» Слишком скользко.
Слишком неуверенно.
Слишком… фальшиво. Елена перевернулась на бок, закрыла глаза — и провалилась в сон так резко, будто кто-то выключил свет внутри неё. Она оказалась в той же комнате — но уже не в реальности.
Сон был настолько ярким, что казался продолжением дня. На пороге стоял Николай.
Бледный. Чужой.
С двумя чемоданами в руках. — Мам, собрал твои вещи… Так будет лучше. Пойми, мам, ты же всё равно одна целыми днями. Там о тебе будут заботиться. Это же пансионат хороший… Марина выбрала. Елена будто окаменела.
В груди стукнуло что-то глухое. — Коля… сынок… зачем?.. — Так надо, мам, — он не смотрел ей в глаза. — Мы же семья. Просто… мы не можем по-другому. Рядом появилась Марина.
Холодная. Чужая.
Такая, какой Елена никогда её не видела. — Не усложняйте, — сказала она, и голос резал, как стекло. — Поехали. Елена хотела что-то сказать, но не смогла.
Шагнула назад.
Ещё один.
И вдруг пол под ногами разошёлся, как вода. Она падала.
Долго.
В темноту, запах пыли, холод и одиночество.
Слышала их голоса над собой — удаляющиеся, глухие, будто через тысячу стен. Падение оборвалось внезапно, резко. Она проснулась с криком. Комната была залита мягким утренним светом.
Елена резко села в кровати.
Сердце колотилось.
Ладони были влажными. Дверь распахнулась.
На пороге стояли Марина и Николай — оба испуганные, растерянные. — Мам! Ты что? Мы думали тебе плохо! — Николай кинулся к постели. — Ты кричала… Марина подошла следом, но не решилась сесть. Только наклонилась ближе:
— Вам кошмар приснился? Лицо всё белое… Елена оглядела их.
И вдруг… стало ясно:
они другие.
Не те, какими были во сне.
Глаза — тёплые.
Голоса — мягкие.
Улыбки — родные. Она прикрыла глаза и медленно выдохнула.
Сон.
Только сон.
Больной, страшный, но всего лишь сон. — Мам, мы как раз хотели сказать… — Николай взял её за руку. — Мы вчера от тебя кое-что скрыли. Сегодня хотели обсудить, но ты проснулась раньше. Марина смущённо улыбнулась:
— Мы не переезжаем. Наоборот. Мы решили купить дом рядом… две улицы отсюда. Чтобы тебе было ближе к нам. Ты же хотела сад… мы нашли участок, где яблони уже взрослые. — И пансионат… — прошептала Елена, боясь услышать ответ. Николай рассмеялся.
— Пансионат? Мам, ты чё? Ты у нас самая бодрая! Мы хотели отправить туда Зою Сергеевну — Маринину тётю, она сама просила. Ей там нравится, с подружками. Мы вчера документы для неё собирали. Елена захлопала глазами. — Так… значит… «комната 217»… — Тёти Зои, — кивнула Марина. — Она её специально просила с видом на лес. Вы же иногда путаете, вы подумали, что про вас? Мам… — Марина села рядом и обняла её — нежно, почти по-дочернему. — Мы тебя никуда не денем. Никогда. Елена не удержалась — заплакала.
Но теперь это были слёзы облегчения. — А фотографии? — спросила она дрожащим голосом. — На полках их не было… — Мы их собрали на реставрацию, — улыбнулся Николай. — Хотим сделать общий семейный коллаж. В рамке. Большой. На всю стену. — А вещи в коробках?.. — Мы гараж убираем, — объяснила Марина. — Там старые запчасти, мусор. Хотим сделать мастерскую для тебя — чтобы ремеслом заниматься, как ты мечтала. Елена закрыла лицо руками.
Это было слишком.
Слишком страшно — в сне.
Слишком светло — в реальности. Николай обнял её ещё крепче:
— Мам… ну как ты могла подумать, что мы тебя бросим? Мы для тебя дом этот и купили — чтобы ты жила с нами, а не одна. Ты же у нас — сердце семьи. И тогда Елена впервые за много лет позволила себе по-настоящему расплакаться на руках у своего сына.
Не от страха.
От счастья. Она поняла:
ужасы её сна были не предательством детей, а страхом внутри неё — страхом стареть, страхом быть лишней, страхом потерять тех, кого растила одна. Но дети её не бросили.
Не отвернулись.
Не предали. И утро стало самым тёплым за все её годы.