Я проснулась не от звука, а от тишины. Той странной, натянутой, как проволока, тишины, когда в квартире что‑то идёт не так.
За окном висела густая, зимняя тьма. Я автоматически потянулась к телефону — 3:07. Никаких уведомлений, ничего необычного. Только в кухне, за стенкой, едва слышно шуршало: стул, по‑видимому, скользнул по линолеуму, и кто‑то тихо уселся. В туалет он никогда так не ходил — босиком, шаркая тапками, всегда цеплялся за коробку с обувью. Я знала его звуки наизусть за двадцать пять лет брака.
Но сейчас он двигался как‑то… чужой.
Я сначала хотела просто повернуться на бок и снова заснуть. Ну мало ли, воду попил, таблетку от давления выпил — возраст уже. Но что‑то внутри, за грудиной, сжалось, как в тисках. Интуиция, которую я двадцать лет подряд сама себе запрещала слушать.
Я осторожно откинула одеяло. Паркет скрипнул так предательски громко, что я застыла, затаив дыхание. Квартира промолчала. Со стороны кухни послышалось короткое позвякивание — стакан? Ложка? А потом — шорох, который невозможно было спутать ни с чем: передвигается табурет, чтобы устроиться поудобнее у стола.
И — тихий, почти шёпотом, голос мужа:
— Ну, говори… Я тут. Она спит уже давно.
Я замерла в коридоре. Свет в кухне не был включён — щель под дверью оставалась тёмной. Но я теперь слышала его ясно: он сидел там, в полумраке, и говорил с кем‑то по телефону. И делал это так, как никогда не говорил при мне — приглушённо, торопливо, с какой‑то виноватой улыбкой в голосе.
— Да перестань ты, — засмеялся он негромко. — Да я тебя умоляю! Она в три ночи вообще как убитая. Не слышит она ничего.
Я почувствовала, как холодный пот выступил на спине. «Она» — это была я, конечно. Кто же ещё?
У меня внезапно пересохло во рту. Я приблизилась к дверному проёму настолько тихо, насколько могла, прильнула к косяку. Дверь в кухню была не до конца закрыта, оставляя тонкую щель, в которую пробивался только тусклый свет от уличного фонаря. В его отсвете можно было различить силуэт мужа: он сидел, опершись локтем о стол, с телефоном у уха.
И тут я услышала второй голос — далёкий, чуть искажённый динамиком, но до боли знакомый:
— Ну ты скажешь тоже, «не слышит»… У неё же слух, как у кошки. Ты помнишь, как она тогда услышала, как ты холодильник ночью открывал?
Это была Лена.
Моя Лена. Моя лучшая подруга тридцати лет.
У меня подкосились колени. Я осторожно присела прямо на пол, прислонившись спиной к стене, чтобы не упасть громко. Мир в этот момент разделился на «до» и «после». В «до» я ещё могла ошибаться. В «после» — уже нет.
— Так то было двадцать лет назад, — снисходительно хмыкнул он. — Сейчас она спит, как подбитый слон. Ты бы видела, как она вечером рухнула — только в кресле храпеть не начала.
Он засмеялся. В голосе звучало презрение, смешанное с какой‑то грубой веселостью.
Лена тоже засмеялась. Её смех я знала — всегда звонкий, заразительный, немножко хрипловатый. Я под этот смех прожила половину жизни: мы вместе растили детей, мы плакали на кухне над её первым разводом, мы отмечали мой юбилей — она тогда кричала тост, чуть не свалив бокал на пол.
Теперь этот смех прозвучал другим. Он резал слух, как стекло.
— Ну да, ну да, — сказала она. — Ничего, пусть спит. Главное, чтобы она в следующие выходные тоже спала и не заметила, что ты от неё сбежал.
— Ой, перестань, — фыркнул он. — Я ж не в Антарктиду, а на уикенд. Два дня. Скажу ей, что с Виталькой на рыбалку. Она и обрадуется — отдохнёт от моих носков.
Меня охватила тошнота.
Два дня. Уикенд. Рыбалка. Виталька, который уже пять лет как не выходит никуда дальше гаража, потому что у него «поясница», и вся его рыбалка — это бутылка пива у телевизора. Муж явно не утруждался даже придумать правдоподобную ложь.
Я слушала и не верила. Я словно вышла из собственного тела и смотрела на происходящее со стороны: женщина в старой домашней футболке, с заправленной кое‑как в пучок седой прядью, сидит в темном коридоре своей собственной квартиры и подслушивает разговор мужа и лучшей подруги. Они обсуждают её, как обсуждают старую мебель: стоит ли выбросить или ещё можно прикрыть пледом и не позориться.
— Ты представляешь, — говорила Лена, — мы с тобой вдвоём, море, гостиница… Ну ладно, не море, у нас же там только озеро. Но всё равно! Два дня без её вечных советов и её «а ты подумала, Лен, как это будет выглядеть?»
Она попыталась передразнить меня, и у неё это получилось слишком хорошо. Я вспомнила, как буквально две недели назад мы с ней сидели на этой же кухне, пили чай, и я пыталась отговорить её от какого‑то сомнительного кредита. Она тогда обиделась, но уже через полчаса снова смеялась. Я думала — оттаяла. Оказалось, что просто запомнила каждое моё слово, чтобы теперь над ним посмеяться.
— Да не напоминай, — в голосе мужа послышалось раздражение. — Я уже устал слушать её «мудрости». Всё знает, всё понимает, всех жалеет… Кроме меня.
Он сделал паузу, а потом, тише, почти нежно добавил:
— С тобой хоть жить хочется. Ты живая. Рядом с тобой я ощущаю себя мужчиной.
Эти слова я слышала когда‑то. Лет двадцать пять назад. Только адресованы они были мне. И тоже — шёпотом, в темноте, с лёгкой хрипотцой в голосе. Тогда я плакала от счастья. Сейчас — просто не могла заплакать. Слёз не было. Было ощущение, что внутри вместо сердца — пустая банка, в которой гулко катается металлический шарик.
— Ой, брось, — кокетливо произнесла Лена. — Мужчиной он себя ощущает… Посмотрим, как ты себя мужчиной почувствуешь, когда будешь чемодан таскать. Я твоя хрупкая дама.
Они оба засмеялись. Долго. С той самой лёгкостью, которой в нашем доме давно уже не было. Сдавленный, усталый, домашний смех куда‑то исчез — вместо него в ночной тишине звучал праздничный, веселый, чужой смех двух человек, которым было весело за мой счёт.
И вдруг Лена сказала то, что добило меня окончательно:
— Слушай, главное, чтобы она потом истерику не закатила. Ты же её знаешь: «мы 25 лет вместе, как ты мог» и всё в таком духе…
Она нарочито вытянула голос, передразнивая, и муж подхватил:
— «А я тебе борщ варила, а я тебе рубашки гладила»…
Они смеялись так, будто это была самая смешная шутка на свете.
Я тихо поднялась, держась за стену. Колени дрожали. Но в голове неожиданно прояснилось. Вместо липкого ужаса и боли внутри возникла странная, ледяная ясность. В ней появлялись мысли — простые, логичные, будто кто‑то расставлял их по полочкам.
«Они думают, что я сплю. Они думают, что у них есть время. Они не знают, что эти 25 лет и 30 лет их сейчас догнали».
— Ладно, — вдруг сказал муж, выдыхая. — Давай так: в пятницу я говорю, что мы с Виталькой на базу. Ты приезжаешь ко мне к обеду. Вечером выезжаем. В воскресенье…
— В воскресенье ты возвращаешься к ней, как ни в чём не бывало, — закончила за него Лена. — И делаешь вид, что ты устал от судака и ухи.
— А ты от меня не устанешь? — с наигранной провокацией спросил он.
— Ну, это вряд ли, — усмехнулась Лена.
Я медленно, почти бесшумно вернулась в спальню. Каждый шаг давался трудно, словно ступала не по ковру, а по битому стеклу. В голове стучало лишь одно: «в пятницу… в пятницу… в пятницу…»
Я легла в постель и натянула одеяло до подбородка. Мобильный телефон стоял на тумбочке. Экран пуст, только отражал моё лицо — серое, усталое, с чуть подрагивающими губами. Я смотрела на себя и пыталась понять: это та самая женщина, о которой они сейчас говорили? «Спит как подбитый слон», «устали слушать её мудрости», «закатит истерику»…
И вдруг, совершенно неожиданно для самой себя, я тихо засмеялась. Смех вышел сухим, безрадостным, но в нём было что‑то новое. Не истерика. Не отчаяние. Скорее — удивление.
Они ошиблись. Я не закочу истерику.
Я сделаю так, что этот уикенд они запомнят на всю оставшуюся жизнь.
С кухни донёсся звук: сдвинули стул, зазвенел стакан. Муж шёпотом попрощался:
— Всё, давай. Поцелуй. До завтра.
— До пятницы, — поправила его Лена. — Не перепутай.
Я перевернулась на бок и закрыла глаза. Сделала вид, что сплю. В ту же секунду дверь в спальню осторожно приоткрылась, муж на цыпочках подошёл, в темноте наклонился, задержав дыхание. Я ровно дышала — так, как дышат спящие.
Он постоял пару секунд, потом развернулся и ушёл в ванную.
А я уже не спала. Я считала дни.
До пятницы оставалось четыре.
Утро началось, как ни в чём не бывало. По крайней мере, с его стороны.
Он вошёл на кухню, зевая, почесал затылок, чиркнул спичкой, зажёг конфорку, поставил чайник. Я сидела за столом, как всегда, в своём розовом халате, от которого он морщился уже лет десять, но так ни разу и не купил мне новый. Он внимательно посмотрел на меня, будто оценивая, не изменилась ли моя поза, взгляд, выражение лица.
— Чего так рано встала? — спросил он.
— Не спалось, — ответила я спокойно, помешивая кашу.
Он кивнул, будто получил ожидаемый ответ. Взгляд его стал более расслабленным.
— Возраст, — усмехнулся он. — Мы ж не девочки.
«Мы ж не девочки». То есть он — тоже. Но почему‑то «старость» в его словах касалась только меня. Себя он по‑прежнему ощущал молодым — по крайней мере, рядом с Леной.
Я отрезала ему хлеб, как всегда, подала на тарелку, поставила рядом солонку. Всё — как каждое утро последние двадцать пять лет. Почти ритуал. И всё это время в голове у меня вращались сцены: наша студенческая общага, где Лена занимала кровать у окна, мы втроём с ней и будущим мужем спорили о каких‑то глупостях; наше двойное свидание; наша свадьба, где Лена была свидетельницей; первые годы брака, когда мы жили в одной комнате коммуналки, и Лена приносила нам кастрюлю борща «потому что вы же экономите, вам не до готовки».
Тридцать лет. Тридцать лет — это целая жизнь. Мы с Леной были вместе во всех моих бедах и радостях. Она держала мне руку, когда я рожала. Я сидела с ней в коридоре суда, когда она разводилась. Мы с ней вместе выбирали мужу подарки. Она первая узнала, когда он в первый раз задержался на работе и я ревновала.
Я тогда тоже не спала. Тогда я ей всё выложила, как есть. А она, помню, сказала:
— Да брось ты, он бабник из него, как из меня балерина. Ты у него единственная.
Как же она смеялась в ту ночь. Я теперь слышала тот смех по‑другому.
— Ты чего такая задумчивая? — прервал мои мысли муж.
— Просто думаю, что надо позвонить Лене, — ответила я негромко, глядя ему прямо в глаза. — Мы с ней давно не виделись.
Он едва заметно вздрогнул. Но быстро взял себя в руки, сделал вид, что ничего не заметил.
— Ну, позвони, — пожал он плечами. — Она ж любит поболтать.
Я задумчиво кивнула. Да, любит. Особенно по ночам.
Когда он ушёл на работу, дверь за ним привычно хлопнула. Я осталась одна в квартире, которая вдруг стала казаться чужой. Те же стены, те же шторы, та же вытертая дорожка в коридоре — но всё это теперь было декорацией к спектаклю, в котором я играла роль «жены с борщом и выглаженными рубашками». Роли, в которую они вдвоём, оказывается, не верили уже давно.
Телефон на столе завибрировал. На экране высветилось: «Лена».
«Ну конечно, — подумала я. — Она же всегда звонит мне утром. Обсудить сериалы, соседку, новую акцию в супермаркете. Обсудить жизнь. Меня».
Я взяла трубку.
— Алло, Лен, — сказала я обычным тоном, чуть улыбнувшись в голос, как делала это сотни раз.
— О, вот кто вспомнил про старую подругу! — воскликнула она. — Я думала, ты там с мужем мёд да мёд пьёшь, не до меня.
«Старую подругу». В голосе прозвучала лёгкая ирония, но я всегда раньше слышала в ней тепло. Сейчас слышала иронии чуть больше.
— Да какой мёд, — ответила я. — Давление, таблетки, работа, кости ноют. Всё как у людей.
Она засмеялась — её обычный смех, без ночной фальши. Или я просто раньше не слышала там фальши?
— Ну, мы же не девочки, — парировала Лена, подражая фразе, которую минут сорок назад сказал муж. — Слушай, ну что у тебя, как ты?
Я слушала её голос и ловила себя на том, что полжизни рассказывала ей всё: о ссорах с мужем, о радостях, о страхах, о детях. Она знала меня лучше всех. Казалось, что и я её тоже знаю. Но ночной разговор показал, что я знала только ту часть Лены, которую она хотела мне показывать.
«Как я?» — хотелось сказать: «Я ночью слышала, как вы обсуждали мой будущий рогатый уикенд. Как смеялись над моей наивностью». Но я улыбнулась — да, именно улыбнулась, хотя она не видела — и сказала:
— Да всё нормально. Вот думаю, чем заняться на выходных. Скучно как‑то стало последний год…
— А вы с ним никуда не ездите? — быстро спросила Лена. — Может, вам вдвоём куда‑нибудь выбраться?
— Он не любит, — спокойно ответила я. — Говорит, дома лучше.
Я слышала, как Лена на секунду замолчала. Возможно, представила тот самый разговор, который был ночью, и попыталась соотнести его с моими словами. Но справилась быстро:
— Ну, мужики сейчас все такие, — вздохнула она. — Слушай, может, мы с тобой куда‑нибудь махнём? Хотя бы на базу отдыха. Вдвоём. Как раньше.
Её предложение могло бы растрогать меня ещё вчера. Ещё вчера я бы сказала: «Ой, Лен, да как мы поедем, у меня то одно, то другое…» И мы бы вдвоём долго планировали воображаемую поездку, которая никогда не случилась бы. А она, оказывается, уже запланировала совсем другую — не со мной.
— Посмотрим, — ответила я неопределённо. — Надо подумать.
— О, если ты сказала «подумать», значит, не поедешь, — засмеялась Лена. — Ты же у нас всё думаешь и думаешь.
«Вы уже подумали за меня», — мелькнула мысль. Я вдруг поняла, что не хочу сейчас ни выяснять, ни кричать, ни обвинять. Внутри нарастало другое: холодное, выверенное решение. Если они выбрали играть за моей спиной, значит, я тоже сыграю.
После разговора с Леной я сделала то, чего не делала, наверное, никогда в жизни: достала из буфета старую папку с документами. Там, между свидетельством о браке, старыми трудовыми книжками и квитанциями за коммуналку, лежали бумаги, о которых мы оба давно забыли: договор приватизации квартиры, завещание свекрови, доверенности.
Я знала, что квартира, в которой мы живём, оформлена на нас двоих. Но забыла, что ещё лет десять назад, когда муж переживал первый серьёзный приступ в сердце, он сам настоял на том, чтобы оформить на меня генеральную доверенность «на всякий случай».
«Мало ли, вдруг мне плохо станет, а ты пойдёшь и всё сделаешь», — говорил он тогда.
Я тогда плакала от его доверия. Теперь сухо читала строчки, где чёрным по белому было написано, что я имею право распоряжаться нашим общим имуществом.
Мы прожили жизнь просто, без роскоши. Но кое‑что у нас всё же было: эта трёхкомнатная квартира, дача под городом, гараж. И — самое главное — моя память. В ней хранились не документы, а детали: как Лена занимала у меня деньги «до зарплаты» и иногда «забывала» возвращать; как муж с благодарностью ел мои котлеты, а потом где‑то, видимо, пересказывал их вкус в издевательской форме. Как они за моей спиной обсуждали меня.
Я поставила на стол блокнот и начала писать. Не план мести — нет. План освобождения.
Пункт первый: сделать вид, что всё по‑старому.
Пункт второй: не менять график, интонации, привычки. Пусть они будут спокойны.
Пункт третий: подготовить всё к пятнице так, чтобы она стала для них шоком, а для меня — началом новой жизни.
В этот день я позвонила дочери. Ей тридцать два, она живёт в другом городе, работает, вечно занята.
— Мам, ты чего, всё в порядке? — сразу насторожилась она по тону.
Я впервые в жизни ответила правду и неправду одновременно:
— Всё будет в порядке. Но мне нужна твоя помощь.
Я не стала рассказывать ей о ночном разговоре. Не потому, что хотела пожалеть мужа или Лену — нет. Просто не хотела, чтобы дочь смотрела на отца так, как сейчас смотрела на него я. Пусть пока остаётся в своей старой реальности. У неё ещё будет время всё понять.
— Я подумала, — сказала я, — что хочу кое‑что поменять в жизни. И мне нужно, чтобы ты приехала на выходных. Лучше в пятницу.
— Ого, — удивилась дочь. — Это серьёзно. А папа знает?
— Папа узнает позже, — мягко ответила я. — Ты приедешь?
Она помолчала секунду и сказала:
— Приеду. У меня как раз два дня выходных. А что менять‑то будем?
— Мебель, — сказала я и вдруг поняла, что это не так уж далеко от истины. — Старую мебель.
Когда я положила трубку, в коридоре послышался ключ в замке — муж вернулся за забытыми документами. Я быстро спрятала папку с бумагами обратно, села за стол, будто разгадываю кроссворд.
Он заглянул в комнату:
— Опять свои журналы? — хмыкнул. — Ты бы чем полезным занялась.
Я посмотрела на него спокойно. Впервые за много лет я видела не «мужа», а просто мужчину среднего возраста с уставшим лицом, с животиком, с проглядевшей лысиной. Мужчину, который считает, что его до сих пор ждут великие романы и тайные уикенды.
«Не переживай, — подумала я. — Занимаюсь».
Оставшиеся до пятницы дни прошли под вывеской «нормальной жизни». Я готовила, стирала, обсуждала с Леной по телефону рецепты и скидки, слушала её рассказы о какой‑то «новой подруге с работы», которая «такая наивная, ей всё скажи — поверит». Я ждала, когда она случайно проговорится, но Лена была осторожна. Видимо, многолетний опыт жизни в маске делал своё.
В среду муж, как бы между делом, за ужином бросил:
— Ты помнишь, я в пятницу с Виталькой на базу? Ночью поедем. Я утром сегодня звонил, номера подтвердил.
— М‑м, — пробормотала я, не отрываясь от салата. — С удочками?
Он усмехнулся:
— Ну да, а как же. Может, тебе чего привезти? Рыбку свежую.
— Привези, — спокойно сказала я. — Свежая рыба всегда пригодится.
Он внимательно посмотрел мне в лицо, будто искал там подозрение, ревность, обиду — то, к чему он привык за многие годы. Не нашёл. И успокоился. Он не понял, что не нашёл там и другого — любви.
В четверг я ещё раз проверила документы, позвонила в нотариальную контору, где нас знали уже много лет, и уточнила некоторые юридические нюансы. Голос секретарши в трубке был будничным, деловым. Для неё это были просто бумажки. Для меня — ножницы, которыми я наконец‑то собиралась перерезать те верёвки, что столько лет держали меня на месте.
— Вы уверены, что хотите оформить всё именно так? — спросил меня нотариус. — Это серьёзный шаг.
— Уверена, — ответила я. — Очень давно уверена. Просто шла к этому медленно.
Вечером, когда мы с мужем легли спать, он, неожиданно для себя самого, повернулся ко мне и погладил по плечу.
— Ты чё‑то у меня грустная в последнее время, — сказал он. — Устала?
— Наверное, — ответила я. — С возрастом усталость накапливается.
Он что‑то промычал, уже погружаясь в сон. Усталость в его понимании означала «накапливание лет». В моём — «накапливание предательства».
Ночь прошла спокойно. Он не вставал в три часа. Лена не звонила. Может, они уже всё обсудили заранее.
В пятницу утром я проснулась раньше всех. В доме стояла тишина, но эта тишина уже не давила. Она была как чистый лист бумаги.
Я встала, оделась не в розовый халат, а в своё лучшее повседневное платье, которое обычно берегла «для гостей». Уложила волосы, чуть подкрасила глаза. В зеркале на меня смотрела женщина, которая вдруг стала немного другой. Не моложе — нет. Но твёрже.
В коридоре стоял чемодан мужа. Рядом — рюкзак. Он подготовился. Я — тоже.
До вечера оставалось несколько часов.
Весь день прошёл в странном, вязком ожидании. Муж ходил по квартире довольный, насвистывая что‑то себе под нос, периодически проверяя, на месте ли билеты и документы. Я успевала одновременно готовить ему дорожные бутерброды, укладывать в сумку тёплые носки «на базу» и писать в мессенджере дочери:
«Не задерживайся. Постарайся быть к шести. И, пожалуйста, не пугайся, если папа будет не в лучшем настроении».
Она отписалась коротко: «Буду. Люблю».
Лена прислала мне в обед смайлик и фотографию нового маникюра: алый, с блёстками. Подпись гласила: «Готовлюсь к выходным». Я смотрела на эту фотографию долго, почти завороженно. Когда‑то она присылала мне фото новых штор, салатов, своих внуков. Теперь — маникюр для моего мужа.
— Ты чего такая? — спросил он, заметив, как я задумалась в телефоне. — Опять в этих своих женских штучках утонула.
— Ага, — кивнула я. — У нас, у женщин, знаешь ли, свой мир.
Он фыркнул и ушёл в комнату проверять ещё раз, всё ли собрал.
К пяти вечера он уже был полностью готов — умылся, оделся в свою «походную» куртку, натянул джинсы, которые считал молодёжными, побрызгался одеколоном, от которого у меня последние годы болела голова. Я знала, что этот одеколон ему подарила Лена на день рождения, «потому что у тебя, Пашка, вкус как у пенсионера».
В шесть ровно позвонили в дверь. Я пошла открывать. На пороге стояла дочь — с чемоданчиком на колёсиках, в пальто, с чуть растрёпанными волосами.
— Мам, — она обняла меня крепко, — что случилось?
Я вдохнула её запах — тот самый, детский, смешанный теперь с легкими дорогими духами. И вдруг впервые за эти дни мне захотелось расплакаться. Но я удержалась.
— Ничего страшного, — ответила я. — Просто пришло время кое‑что расставить по местам.
В коридоре показался муж. Он остановился, увидев дочь с чемоданом.
— О, а это что за сюрприз? — удивился он. — Ты к нам? А я как раз…
— А ты как раз на базу, — мягко закончила за него я. — С Виталькой.
Он чуть заметно нахмурился:
— Ну да. Я же говорил. А ты чего не предупредила, что она приедет?
— Хотела сделать тебе сюрприз, — сказала я. — Мы с дочкой подумали, что хорошо бы на выходных заняться… старой мебелью.
Дочь бросила на меня быстрый взгляд — понимающий и в то же время растерянный. Она всё ещё не знала, к чему я веду. Он тоже не знал.
— Ладно, девчонки, — отмахнулся он, — вы тут занимайтесь, чем хотите. Я вечером уеду, в воскресенье буду.
— В воскресенье твои вещи уже будут в другом месте, — спокойно произнесла я.
Он замер, будто не сразу понял смысл сказанного.
— Чего? — переспросил. — Какие вещи, в каком месте?
Дочь резко повернулась ко мне:
— Мам?
Я почувствовала, как в груди кольнуло. Это был момент, от которого уже не было дороги назад.
— Паша, — впервые за много лет я назвала его по имени так, как называла когда‑то в молодости, — нам надо поговорить. До того, как ты уедешь.
— Ты опять со своими… — начал он раздраженно, но я подняла руку.
— Не опять. Впервые.
Он на миг опешил. Наверное, впервые за долгое время я не выглядела в его глазах привычной, подстраивающейся женой.
— Сядь, — сказала я, указывая на кухню. — И ты, — повернулась к дочери, — останься, пожалуйста. Это всё вас тоже касается.
Он что‑то пробормотал вроде «ну давайте уже быстрее, у меня время», но всё‑таки прошёл на кухню и сел. Я села напротив. Дочь — между нами, чуть в стороне.
В кухне стояла та самая тишина, с которой всё началось ночью. Теперь она была другой — напряжённой, ожидающей.
— Ты знаешь, — начала я, глядя ему прямо в глаза, — что я иногда просыпаюсь ночью.
Он пожал плечами:
— Ну, возраст…
— В эту ночь, — продолжила я, не обращая внимания на его реплику, — я проснулась в три часа. И услышала, как ты разговариваешь на кухне. По телефону.
Его лицо чуть изменилось. Мимолётная тень пролегла по лбу. Но он быстро взял себя в руки.
— И что? Я часто ночью в туалет хожу. У меня давление…
— В ту ночь ты разговаривал с Леной, — перебила я мягко, но твёрдо. — Вы обсуждали меня. Мою наивность. Мой слух. И ваш с ней уикенд.
Дочь резко вдохнула. Он молчал. Лицо его побледнело, а взгляд забегал.
— Мам, — тихо сказала дочь, — ты уверена?..
— Я дословно помню, что вы говорили, — продолжила я. — Как она смеялась над тем, что у меня «слух, как у кошки», как ты говорил, что я «сплю, как подбитый слон», как вы обсуждали, как будешь врать мне про рыбалку…
Я говорила ровно, без надрыва, без слёз. Просто перечисляла факты, как пункты в счёте.
Он вскочил:
— Да ты что, подслушивала? Нормально вообще?
— Да, — ответила я спокойно. — Подслушивала. В своей квартире. Разговор своего мужа и своей лучшей подруги. Удивительно, правда?
Дочь смотрела то на меня, то на него, не веря.
— Пап, — выдохнула она, — это правда?
Он на секунду замялся. И эта секунда оказалась достаточной.
— Да что вы обе… — начал он нападать привычным тоном. — Я с Леной просто… просто болтал. Она там хотела… ну…
— Она хотела с тобой на базу, — холодно уточнила я. — Вдвоём. Два дня. «Для того, чтобы ты почувствовал себя мужчиной».
Дочь закрыла лицо руками.
— Папа…
Он попытался перейти в наступление:
— Да вы всё преувеличиваете! Это просто шутки были! Ты же меня знаешь, я могу сказать лишнее, но это не значит…
— Я тебя знаю, — перебила я. — Двадцать пять лет. И Лену знаю — тридцать. Вы оба привыкли, что можно всё выдать за «шутку». За «да ладно тебе». За «не драматизируй».
Я посмотрела ему прямо в глаза.
— В этот раз — нет.
Он шумно выдохнул, бросил взгляд на часы:
— Слушай, давай не сейчас, а? Мне ехать надо. Мы потом спокойно сядем…
— Ты уже спокойно посидел ночью, — сказала я. — Теперь моя очередь.
Я пододвинула к нему папку с документами.
— Что это? — насторожился он.
— Это, — ответила я, — наша жизнь на бумаге. Квартира, дача, гараж, доверенность. Ты когда‑то дал мне право распоряжаться всем этим. Сегодня утром я воспользовалась этим правом.
Он побледнел ещё сильнее:
— Ты что сделала?
— Я не делала ничего за твоей спиной, — чётко произнесла я. — Я оформила бумаги так, как давно следовало. Квартира — теперь моя. Дача — в равных долях: моя и дочери. Гараж ты можешь забрать себе, вместе с машиной и удочками.
Он вскочил:
— Да ты с ума сошла! Как ты вообще могла без меня…
— С доверенностью, которую ты сам мне выдал, — напомнила я. — Ты же доверял мне, помнишь? Тогда, когда я ещё была не «подбитый слон», а жена, которой можно доверить всё.
В глазах дочери блеснули слёзы, но она молчала. Смотрела на отца так, как будто впервые его видела.
— Я не хочу, — сказала я спокойно, — делить с тобой жизнь, которую ты уже давно делишь с кем‑то другим. И с этой женщиной — которой я была подругой тридцать лет — тоже не хочу.
Он хлопнул ладонью по столу:
— Ну, подумаешь, уикенд! Мы же ещё никуда не съездили, ничего не было. Ты сама говоришь, «факты» любишь. Факта нет!
Я почувствовала, как во мне что‑то ёкает — последняя попытка старой я ухватиться за спасительный аргумент: «но ведь ещё ничего не случилось». И тут же услышала ночной смех. «Главное, чтобы она истерику не закатила…»
— Факт есть, — тихо сказала я. — Факт — то, как вы обо мне говорили. Как смеялись над моей наивностью. Как планировали врать. Всё остальное — детали.
Он посмотрел на дочь, как будто ища в ней поддержку:
— Скажи матери, что она с ума сошла. Ну, серьёзно, ты же понимаешь…
Дочь поднялась. Голос её дрожал, но слова были чёткими:
— Пап, — сказала она, — я… я не знаю, что вы там с тётей Леной собирались, но… после того, что мама рассказала… Я не могу сказать, что она «сошла с ума». Я могу сказать только одно: ты нас предал.
Он открыл рот, закрыл, не находя слов.
В этот момент зазвонил его телефон. На экране высветилось: «Лена 🧡». Я успела заметить это, прежде чем он резко перевернул телефон экраном вниз.
Я улыбнулась устало:
— Возьми. Скажи ей, что уикенд переносится. На неопределённый срок.
Он не стал брать трубку. Телефон замолчал, потом снова зазвонил. Он выругался, схватил его и вышел в коридор. Мы с дочерью остались в кухне.
— Мам… — прошептала она. — Ты… давно это подозревала?
— Нет, — ответила я честно. — До той ночи — нет. Я верила. И им обоим. Это и есть моя вина. В том, что слишком верила.
— И что теперь? — спросила она.
Я посмотрела в окно. Вечер только начинался, но для меня уже наступало утро другой жизни.
— Теперь, — сказала я, — у него будет уикенд. Но не тот, который он планировал. Ему придётся собирать вещи. И учиться жить без меня. А мне — без него. И без Лены.
В коридоре послышался его голос — взвинченный, резкий:
— Да не приеду я! Здесь всё… короче, меня… мне некогда!… Да подожди ты, не кричи!…
Я услышала в динамике Ленин визг, но слов разобрать не могла. И уже не хотела. Эти голоса больше не были частью моей жизни.
Через несколько минут он вернулся в кухню. Лицо его было перекошено злостью.
— Ты довольна? — процедил он. — Ты разрушила всё! Ей теперь плохо, мне тоже…
— Я разрушила? — тихо повторила я. — Я просто перестала закрывать глаза.
Он схватил чемодан, рюкзак, зашумел в коридоре.
— Ладно, живите как хотите, — крикнул он. — Я ещё посмотрю, как вы тут без меня запоёте!
Дверь хлопнула. В квартире стало тихо.
Я сидела за столом, дочь — рядом. Мы молчали. Этот момент был не похож ни на одну из наших прежних ссор. В них всегда оставалась дверь назад. Сейчас — нет.
— Мам, — первой нарушила тишину дочь, — а тётя Лена… Она знала… всё это время?
— Она знала, что я ей верю, — ответила я. — И этим пользовалась. Этого достаточно.
Телефон на столе снова завибрировал. На экране — «Лена». Я смотрела на него несколько секунд, потом нажала «отклонить». Через минуту пришло сообщение: «Ты всё не так поняла. Давай поговорим. Мы же подруги».
Я медленно набрала ответ: «Подруги так не делают». И заблокировала её номер.
Дочь взяла меня за руку:
— Мам, может, тебе всё‑таки… тяжело одной будет?
Я улыбнулась — на этот раз почти по‑настоящему.
— Тяжело — это прожить двадцать пять лет в браке и однажды проснуться ночью, чтобы услышать, во что превратились твои 25 лет и 30 лет дружбы, — сказала я. — Всё остальное — просто жизнь.
Мы молчали ещё немного, потом дочь встала:
— Пойдём, — сказала она. — Давай разберём папины вещи. Хоть чем‑то займём руки.
Мы вышли в коридор. Чемодан он увёз, но в шкафу осталось достаточно его рубашек, старых свитеров, каких‑то мелочей. Я открыла дверцу и впервые за долгое время не почувствовала привычного укола: «Я должна всё это стирать, гладить, складывать».
Теперь я была ему ничего не должна.
На верхней полке, за его свитерами, лежала старая фотография. Я потянулась и достала её. На снимке — мы втроём. Я, он и Лена. Молодые, смеющиеся, на берегу реки. У всех в глазах — та самая вера, которой теперь уже нет.
Я посмотрела на фотографию и вдруг поняла: не хочу её рвать. Не хочу устраивать символических костров из прошлого. Всё это было. Было много хорошего, было много общего. Было — и прошло.
Я просто убрала фотографию в коробку с надписью «Старые фото» и поставила на дальнюю полку. Туда, где она больше не будет бросаться в глаза.
Вечер тянулся странно — будто растягивался. Но внутри уже не было той пустоты, которая была в ту ночь. На её месте появлялось что‑то иное: тихое, осторожное чувство свободы.
К десяти вечера я заварила чай. Мы с дочерью сидели на кухне вдвоём — как когда‑то я сидела с Леной. Но это было другое «вдвоём» — честное.
— Мам, — сказала дочь, — ты… не жалеешь, что так резко?
Я задумалась. Перед глазами снова встал тот ночной разговор. Их смех. Их слова.
— Знаешь, — ответила я, — если бы я узнала это на год раньше, может, ещё бы пыталась что‑то склеить. На полгода раньше — нашла бы оправдание. На месяц раньше — поплакала бы и простила. А сейчас… Сейчас я просто проснулась.
Я посмотрела на часы. Было ровно три ночи — то же самое время, когда всего несколько дней назад рушился мой мир. Теперь он уже был другим.
— Слышишь? — спросила я.
— Что? — не поняла дочь.
— Тишину, — сказала я. — В три ночи. Настоящую. Без шёпота на кухне, без смеха за спиной.
Она прислушалась и улыбнулась:
— Тихо.
Я сделала глоток чая. Он был немного горьким — заварка перестоЯла. Но в этой горечи было что‑то честное, своё.
Муж думал, что в три ночи я ничего не услышу. Лена тоже так думала. Они оба оказались неправы. Я услышала всё. И этого оказалось достаточно, чтобы 25 лет брака и 30 лет дружбы перестали быть пшиком — и превратились в урок.
Урок, за который, да, слишком дорого заплачено. Но лучше поздно проснуться ночью, чем проспать всю жизнь.