Людмила Васильевна увидела её впервые в дверном проёме своей квартиры — и сразу поняла, что эта девица украдёт у неё сына. Высокая, тонкая, с этими современными волосами цвета пепла и наглым взглядом, который скользил по семейным фотографиям на стене, оценивая, прикидывая, считая. Двадцать три года. Почти на десять лет младше Димы.
— Мам, это Кристина, — сказал Дима, и в его голосе звучало что-то новое, чего Людмила Васильевна никогда раньше не слышала. Мягкость. Придыхание. Готовность защищать.
— Здравствуйте, Людмила Васильевна, — девица протянула руку с маникюром цвета крови. — Дима столько о вас рассказывал.
Враньё. Чистое враньё, написанное на этом накрашенном личике. Дима никогда ничего не рассказывал своим девицам о матери, Людмила Васильевна знала это точно. Все предыдущие являлись с букетами, с робкими улыбками, и уходили через полгода, максимум год. Эта пришла с пустыми руками и уверенностью хозяйки.
— Проходите, — Людмила Васильевна отступила, чувствуя, как холодеет кожа на спине.
За ужином Кристина почти не ела. Крошила хлеб на тарелке, улыбалась, отвечала на вопросы короткими фразами. Работает менеджером в какой-то IT-компании. Родители живут в Подмосковье. Сестёр и братьев нет. С Димой познакомились на корпоративе.
— Мам приготовила твою любимую солянку, — сказал Дима, и Людмила Васильевна видела, как он смотрит на эту Кристину — как на икону, как на чудо, как будто до неё в его жизни не было ничего значимого.
— Очень вкусно, — солгала девица, даже не попробовав.
После ужина, когда Дима ушёл на балкон покурить, Кристина помогла убрать со стола. Двигалась по чужой кухне с непростительной лёгкостью, знала, где лежат губки, куда ставить грязную посуду. Людмила Васильевна молчала, наблюдая.
— Людмила Васильевна, — наконец заговорила девица, — я хочу, чтобы вы знали. Я люблю Диму. По-настоящему.
— Все так говорят, — ответила Людмила Васильевна, вытирая столешницу. — В начале.
Кристина усмехнулась, и в этой усмешке было столько взрослого понимания, что Людмиле Васильевне стало не по себе.
— Я не все, — сказала она тихо. — И я не уйду.
Через три месяца они поженились. Тихо, в ЗАГСе, без пышного застолья. Людмила Васильевна узнала об этом постфактум, когда Дима позвонил ей вечером и сказал просто: «Мам, мы расписались». В трубке смеялась Кристина, и этот смех звучал как победный клич.
Они поселились в Диминой квартире, той самой однушке на окраине, которую Людмила Васильевна помогала ему купить, отдав все свои сбережения после развода. Теперь там жила она. Чужая девица с наглым взглядом и правом жены.
Людмила Васильевна стала приходить реже. Звонила по воскресеньям, получала вежливые, короткие ответы. «Да, мам, всё хорошо. Да, передам Кристине». Кристина никогда не брала трубку сама, всегда просила передать привет через Диму.
Первый настоящий конфликт случился на Новый год. Людмила Васильевна готовилась неделю: испекла любимый Димин медовик, купила дорогого коньяку, достала бабушкин хрусталь. Они должны были прийти к восьми. Пришли в одиннадцать, когда салаты уже заветрились, а Людмила Васильевна успела выпить полбутылки шампанского и расплакаться над передачей «Голубой огонёк».
— Мам, прости, задержались у родителей Кристины, — Дима выглядел виноватым, но не слишком.
— У родителей, — повторила Людмила Васильевна, и в её голосе было столько яда, что Дима отшатнулся.
Кристина стояла в прихожей в новой шубе — явно дорогой, норковой. Её родители, значит, могли позволить себе такие подарки. Не то что Людмила Васильевна с её учительской пенсией и подработками репетиторством.
— Здравствуйте, Людмила Васильевна, — всё та же вежливость, натянутая как презерватив. — С Новым годом.
За столом Кристина наконец заговорила. Рассказывала о своей работе, о повышении, о новом проекте. Дима слушал, кивал, гордился. Людмила Васильевна молчала, наливала, пила.
— Мам, ты не находишь, что уже достаточно? — спросил Дима, когда она потянулась за третьим бокалом.
— Я в своём доме, — ответила Людмила Васильевна. — Буду пить, сколько захочу.
— Людмила Васильевна, — голос Кристины был тихим, почти ласковым, — давайте я налью вам воды.
— Не надо мне твоей воды! — взорвалась Людмила Васильевна. — Не надо мне твоей жалости! Ты украла у меня сына, понимаешь? Украла!
Повисла тишина. Дима побелел. Кристина смотрела спокойно, без злости, почти с состраданием.
— Я ничего не крала, — сказала она наконец. — Дима выбрал сам.
— Выбрал? — Людмила Васильевна засмеялась истерично. — Что ты о нём знаешь? Я тридцать два года его растила, одна, без мужа! Я отказывала себе во всём, лишь бы ему было хорошо! А ты появилась года два назад и думаешь, что имеешь право?
— Мам, хватит, — Дима встал. — Пойдём, Кристина.
Они ушли, оставив Людмилу Васильевну одну за накрытым столом, среди недоеденных салатов и бабушкиного хрусталя. Она плакала до утра, а потом три дня не могла заставить себя позвонить и извиниться.
Когда она наконец набрала номер, ответила Кристина.
— Дима на работе, — сказала она просто.
— Кристина, я… — Людмила Васильевна не знала, как продолжить.
— Людмила Васильевна, я понимаю, — голос девицы был неожиданно мягким. — Я понимаю, как вам тяжело. Но я не враг вам. Я просто люблю вашего сына.
— Ты не понимаешь, — прошептала Людмила Васильевна. — Ты не можешь понимать.
Весной Кристина забеременела. Дима позвонил сам, взволнованный, счастливый.
— Мам, у нас будет малыш! Представляешь?
Людмила Васильевна представила. Представила, как эта девица родит ребёнка, как станет ещё важнее, ещё нужнее Диме. Как окончательно вытеснит её из его жизни.
— Поздравляю, — сказала она тоном человека, выражающего соболезнования.
К родам она не готовилась. Не вязала пинетки, не покупала игрушки. Когда Дима родился, она была молодой, сильной, готовой к материнству. Теперь она просто чувствовала себя старой и ненужной.
Кристина родила мальчика в августе. Назвали Артёмом. Дима прислал фотографию — крошечное сморщенное существо с закрытыми глазами. Людмила Васильевна смотрела на экран телефона и не чувствовала ничего. Ни радости, ни умиления. Только глухую пустоту.
Через неделю после выписки Дима приехал сам.
— Мам, нам нужна помощь, — сказал он с порога. — Кристине тяжело одной, а я на работе. Ты же знаешь, как это бывает с младенцами.
— Знаю, — кивнула Людмила Васильевна. — Я растила тебя одна. Без помощи.
— Мам, пожалуйста, — в Диминых глазах стояли слёзы. — Ты же бабушка. Это твой внук.
Внук. Ребёнок этой девицы. Продолжение её крови, её генов. Людмила Васильевна представила, как будет сидеть на их кухне, стирать детские вещи, менять подгузники, пока Кристина отдыхает. Как будет прислуживать.
— Нет, — сказала она.
— Что нет?
— Я не буду помогать. У Кристины есть мать. Пусть она и помогает.
Дима смотрел на неё так, будто видел впервые. Потом развернулся и ушёл, не попрощавшись.
Месяц они не общались. Людмила Васильевна ждала звонка, извинений, но телефон молчал. Она представляла, как Кристина настраивает сына против неё, как шепчет ему: «Твоя мать не хочет помогать, видишь? Ей всё равно на нас».
Наконец не выдержала и позвонила сама. Опять ответила Кристина.
— Людмила Васильевна, — в её голосе звучала усталость. — Что вы хотите?
— Я хочу извиниться, — слова давались с трудом. — Я… могу прийти. Посмотреть на внука.
— Не надо, — сказала Кристина тихо. — Не надо приходить из жалости или чувства долга. Нам не нужна бабушка, которая не хочет ею быть.
— Я хочу! — почти закричала Людмила Васильевна. — Я хочу видеть Диму!
— Дима устал, Людмила Васильевна. Устал от вашей ревности, от вашей борьбы за него. Он любит вас, но он не может больше разрываться между нами.
— Ты отравила его против меня.
— Я? — Кристина рассмеялась без радости. — Людмила Васильевна, вы прекрасно справились сами. Знаете, что он мне сказал после того, как вы отказались помочь? Что всю жизнь чувствовал себя вашим должником. Что боялся жениться, завести детей, потому что знал — вы не примете никого. Что я первая, с кем он решился вас ослушаться.
Людмила Васильевна молчала. В ушах звенело.
— Он просил меня быть терпеливее с вами, — продолжала Кристина. — Говорил, что вы просто боитесь потерять его. Но я устала быть терпеливой. Устала притворяться, что не вижу, как вы смотрите на меня. Как ненавидите за то, что я сделала его счастливым.
— Ты не сделала его счастливым, — прошептала Людмила Васильевна. — Ты разлучила нас.
— Нет, — голос Кристины стал жёстким. — Это вы разлучили себя с ним. Своей любовью, которая на самом деле эгоизм. Своей жертвенностью, которой попрекаете на каждом шагу. Хотите знать правду? Дима боится вас. Боится разочаровать, боится обидеть. Потому что вы сделали его своей собственностью, а не сыном.
— Как ты смеешь! — закричала Людмила Васильевна. — Как ты смеешь так говорить! Ты, которая ничего не знает о материнстве, о жертвах!
— Я знаю о материнстве больше, чем вы думаете, — ответила Кристина холодно. — Потому что материнство — это не цепи. Это крылья. Умение отпустить. А вы так и не научились.
Людмила Васильевна бросила трубку. Тряслась от ярости, от унижения, от правды, которой не хотела слышать.
Прошёл год. Артём научился ходить, говорить первые слова. Людмила Васильевна знала это от общих знакомых, от случайных упоминаний. Дима звонил раз в месяц, по большим праздникам. Разговоры были короткими, вымученными.
Однажды утром в дверь позвонили. На пороге стояла Кристина с коляской.
— Можно войти? — спросила она просто.
Людмила Васильевна отступила. Девица выглядела старше, уставшей. Материнство наложило свой отпечаток — синяки под глазами, волосы в небрежном пучке, никакого макияжа.
— Артём спит, — сказала Кристина, заходя. — У нас есть минут двадцать.
Они сели на кухне. Людмила Васильевна варила кофе, чувствуя себя неловко в собственном доме.
— Людмила Васильевна, — начала Кристина, — я пришла не мириться. Я пришла сказать правду. Через месяц нас переводят в Питер. Дима получил повышение, и мы переезжаем.
Сердце ухнуло вниз. Питер. Тысяча километров.
— Дима не знает, что я здесь, — продолжала Кристина. — Он думает, что вы не хотите нас видеть. Я дала ему так думать, потому что мне было проще. Проще, чем объяснять, что вы не злая. Просто… испуганная.
— Я не испуганная, — прошептала Людмила Васильевна. — Я…
— Вы боитесь, что без Димы ваша жизнь не имеет смысла, — договорила за неё Кристина. — Но знаете что? У вас ещё есть жизнь. Своя. Не привязанная к сыну. И у вас есть шанс быть частью семьи. Не главной частью. Не единственной. Но частью.
Из коляски донёсся тихий плач. Кристина встала, достала мальчика. Тот был маленький, кругленький, с Диминым носом и её глазами.
— Хотите подержать? — спросила Кристина.
Людмила Васильевна протянула руки. Артём был тёплым, живым, и пах молоком и детским мылом. Смотрел на неё серьёзными глазами, изучал.
— Баба, — сказал он вдруг.
— Он учится говорить, — улыбнулась Кристина. — Пытается сказать «бабушка».
Что-то сломалось внутри. Людмила Васильевна прижала внука к груди и заплакала — наконец, по-настоящему. Не от жалости к себе, не от обиды. От облегчения.
— Простите, — шептала она. — Простите меня.
— Я не могу простить то, что причинило боль Диме, — ответила Кристина тихо. — Но я могу дать шанс начать заново. Если вы правда хотите.
— Хочу, — кивнула Людмила Васильевна сквозь слёзы. — Хочу.
Они просидели до вечера. Пили кофе, разговаривали — впервые по-настоящему. Кристина рассказывала о Питере, о новой работе Димы, о садике для Артёма. Людмила Васильевна слушала, держа внука на руках, и понимала: она не теряла сына. Она чуть не потеряла семью.
Когда Дима приехал забирать их, увидел мать на пороге, замер.
— Мам?
— Прости меня, — сказала Людмила Васильевна. — За всё.
Он обнял её так крепко, что перехватило дыхание.
Они уехали в Питер. Людмила Васильевна ездила к ним раз в два месяца. Не навязывалась, не критиковала, не учила жить. Просто была бабушкой. Гуляла с Артёмом, читала сказки, пекла блины.
Однажды, когда они сидели на кухне вечером — она, Кристина и спящий Артём между ними, девушка сказала:
— Знаете, Людмила Васильевна, я правда вас невзлюбила с первого дня.
— Я знаю, — усмехнулась Людмила Васильевна. — Взаимно было.
— Я видела в вас угрозу. Женщину, которая не отпустит сына. И я была права.
— Была, — согласилась Людмила Васильевна. — Но теперь… теперь я учусь.
— Учитесь чему?
— Любить по-другому. Не удерживая. Не требуя. Просто любить.
Кристина улыбнулась — впервые тепло и искренне.
— Вы медленно учитесь, — сказала она. — Но учитесь.
И это была правда. Трудная, болезненная, но правда.