Уж как хотелось Саше Мямлину встретить Зою из роддома — столько счастья было припасено для такого случая, — но всё сорвалось. Зоя уезжала в роддом здоровой, а там выяснилось, что она простужена; в таком состоянии и пришлось рожать. Еле-еле справилась, Бог миловал. Но с врачами не поспоришь: оставили её в больнице на неделю. Пришлось Саше томиться под окнами больничного корпуса, куда перевели Зою из родильного отделения; из-за карантина он проникал на территорию через лаз в заборе, звонил и, прячась в кустах, ждал, когда она хоть мельком появится в окне. Охранники несколько раз выгоняли Мямлина с территории, а потом пригрозили: — Ещё раз появишься — в полицию сдадим! И он стал караулить за оградой больницы, но видел Зою редко. Саша страдал от обидной неопределённости, хотел узнать, что случилось, почему она так изменилась, если даже по телефону толком не разговаривала. Он спрашивал бы о доченьке, о её самочувствии, а она ничего не рассказывала, словно вместе с дочуркой к ней пришло не счастье, а страшное несчастье. Но однажды её прорвало:
— Чего говорить, чему радоваться-то… Мы с дочей в разных отделениях лежим. А ты оказался обманщиком! Вруном несусветным!
— Что случилось? — спросил он в надежде хоть на какое-то объяснение, но услышал укор:
— А ты сам подумай, а потом спрашивай! — упрекнула она, заплакала и отключила телефон.
Он постоял, повздыхал и ушёл домой. Само собой вспомнилось, как два года назад он приехал в этот районный город, как познакомился с Зоей, когда переехал из посёлка в однокомнатную квартиру, выделенную ему как воспитаннику детдома после кончины одинокой хозяйки. И трудно было не познакомиться с ней: она жила в соседнем переулке, да и на работу они ездили в одном автобусе. Вернее — познакомилась она сама: из мести своему парню, которого провожала в армию какая‑то мымра из колледжа, Зоя поругалась с ним прямо перед проводами, и от этого становилось ещё обиднее. А тут появился новый кавалер: скромный, опрятный, но очень стеснительный; поздоровается, а в глаза заглянуть — для него трудно. Всё, как потом поняла Зоя, было из‑за его шепелявого голоса. Даже из‑под усов было видно, что губа у него какая‑то необычная. В первое время Зоя не решалась спросить, а когда познакомилась получше, он сам объяснил, когда она слишком внимательно стала приглядываться к его внешности:
— Не обращай внимания… Это меня лошадь в раннем детстве копытом припечатала, — смутился он, даже покраснел. — Поэтому и усы ношу.
— Они тебе идут, — сказала она.
Саша думал, что Зоя его бросит, но нет — стала относиться ещё внимательнее. После работы и по выходным она часто приходила к нему и бралась наводить порядок. Он даже останавливал её:
— Да ладно… У вас семья многодетная, тебе и без того постоянно приходится помогать матери.
— Ну и что. Там одна забота, а у тебя другая.
Саша видел, что ей нравится быть хозяйкой: когда совсем нечего было делать, она бесконечно переставляла горшок с геранью из кухни в комнату и обратно и каждый раз видела в этом что‑то новое. Ему было всё равно, где поставят цветок — ему нужна была сама Зоя, особенно когда она оставалась на ночь.
— А тебя дома не будут ругать? — стесняясь, спросил он ещё что‑то.
— Некому. Отец на Северах на заработках, мать с четырьмя моими братьями и сёстрами еле справляется. Она только обрадуется, если я съеду… Да и совершеннолетняя я, своя голова на плечах.
Наверное, поэтому она и не приглашала его в дом: сразу чувствовала хозяйственность Саши. Только однажды они зашли в её квартиру, чтобы забрать вещи, да и то, когда никого не было. А вскоре он сам купил ей нарядов: третий год работал сварщиком в автосервисе, и деньги были. И вообще он отдал бы всё своей бойкой Зойке, к которой сразу привык, и был готов за неё бороться, если бы пришлось. В детдоме его звали Мямлей, но там другие отношения: чуть что не так — и затащат за угол и надают по шеям. В посёлке его тоже могли побить, но боялись детдомовских. А в городе каждый за себя: пацаны сидят у компьютеров, бои без правил смотрят, силу воли тренируют онлайн. Коснись — и себя защитить не смогут, не то чтобы за кого‑то постоять. О себе он не думал: у него теперь было кого защищать.
Раньше Саша не представлял, что значит любить девушку и ночевать с ней. Оказалось — это такое счастье! В детдоме у старших ребят почти у всех были девчонки, о том знали все, но делали вид, что ничего особенного. Только у Саши и ещё у одного пацана по прозвищу Ботаник не было — тот всё свободное время проводил в библиотеке, изучал историю времён и народов и мог бесконечно рассказывать о минувших веках. Неудивительно, что он с медалью окончил школу и поступил в университет на бюджет. У Мямлина таких способностей к учёбе не было, зато с тринадцати он был первым помощником завхоза: то столяркой занимался, то как водопроводчик резьбу на трубах крутил, то смело брался за газовый резак. Когда пришло время выбирать профессию, он решил учиться на газоэлектросварщика, а не на водителя, как большинство ребят из группы. Поэтому при расставании с детдомом у него на руках оказалось заветное удостоверение. Ему помогли устроиться по специальности и посоветовали пока не соглашаться на жильё — обычную комнату в неухоженной коммуналке.
— Потерпи немного — поживи на съёмной, — предупредил директор, которого за хромоту называли «Стук‑нога», хотя он, кажется, не выделял Мямлина среди воспитанников. — При первой возможности тебе отдельную квартиру предоставят. Такая договорённость имеется… — и он многозначительно потрепал Сашу по мягким льняным кудрям; уважали его за отзывчивость и необыкновенную совестливость.
Так его отзывчивость и совестливость удачно соединились с настырностью Зои и её умением добиваться своего; она могла это, как никто, научившись общаться с покупателями в продуктовом магазине. Саша убедился в этом ещё раз, когда после родов она резко изменила к нему отношение. Что‑то должно было произойти — ничего не бывает на пустом месте. Он в эти дни был сам не свой и ничего не понимал. Уже две недели прошло, как Зою выписали из больницы, а она ничего не сказала ему о выписке, словно он и не существовал. К счастью, её мать позвонила и упрекнула: «Что же ты, Александр, даже ребёнка не зайдёшь посмотреть?!» — «А меня кто звал?!» — только и сказал он, проглотив обиду. И это было правдой. Зоя лишила его, возможно, самого трогательного мгновения в жизни отца — встречи ребёнка из роддома, а он не знал, что делать: не станешь же просить её мать переубедить дочь. Он сам звонил Зое, просил увидеться, но она стала как каменная стена. Когда он, не узнав себя, повысил голос, она холодно сказала:
— В зеркале давно видел себя?
У Саши всё оборвалось в душе.
— Что молчишь? — продолжала её расправа, и, видно, ей это доставляло удовольствие. — Ты скрыл, что у тебя врождённый дефект. Это наследственное заболевание, и оно передалось ребёнку. Как ей теперь будет жить с этим? Ладно бы был мальчик, а то девочка, понимаешь — де‑воч‑ка!
Саша молчал, и сердце колотилось, как будто вся жизнь тут же обломилась и разрушилась. Он не хотел никого обманывать, тем более Зою; он ничего не знал определённого о дефекте, лишь с детства в памяти жило объяснение какой‑то тёти в белом халате, когда он спросил о шраме на губе:
— Это тебя лошадка ударила, — сказал ей кто‑то в ответ. — Ребятишки баловались — волосы у лошади в хвосте дергали, а ты пострадал… И больше никто никогда не говорил об этом. Сам он особо не вникал: какой есть, такой и есть. Стеснялся, конечно, особенно перед Зоей в первое время, и переживал, рассказывая, почему его не призвали в армию.
— Ну и хорошо, что не забрали! — радовалась она. — А то мы и не встретились бы!
И всё было хорошо, но теперь, оказывается, всё перевернулось.
— И кто тебе это сказал? — спросил он у Зои, не веря её словам о дочери.
— Врачи, кто же ещё! — ответила она. — Спросили, есть ли в родне кто‑нибудь с таким заболеванием — ну я и вспомнила о тебе, как ты ловко притворялся с «лошадкой».
— Да не притворялся я. Действительно в это верил, — тихо сказал Саша, словно приговор себе подписал.
— И что теперь? — спросил он, ни на что больше не надеясь.
— Что‑что… Развод и девичья фамилия… — холодно отрезала она.
— Могу я дочку свою увидеть? — спросил он.
— Нет… А если придёшь и будешь ломиться в дверь — полиции позвоню! Ты меня знаешь! — и отключила телефон.
Мямлин захотел немедленно пойти к Зое: во‑первых, посмотреть на дочь, во‑вторых, сказать… Что он скажет, глядя на ребёнка, — он не знал, но что‑нибудь придумалось бы; уж не совсем он — Мямля. Он уже собрался, но у двери ощутил, что нечем дышать, упал на диван без чувств, без мыслей — как полено. Несколько дней пробыл в тумане и не знал, сколько ещё будет рвать душу, думая теперь уже не о Зое, а о дочке, имя которой даже не знал. Зоя почему‑то скрывала её имя, и было непонятно, чего она добивалась. Как такое можно придумать — не показать новорождённую отцу?! «Что ж, насильно мил не будешь!» — вспомнил он поговорку, пытаясь утешить себя, но разве легко забыться.
Тем не менее он пытался настроиться на другую жизнь, не зная, какой она будет. Гнал воспоминания о Зое, но дочурка не давала покоя. В выходные он несколько раз издали наблюдал за ней, когда она гуляла с коляской на бульваре, и не узнавал: после родов и болезни она очень похудела. Каждый раз хотел подойти и хоть мельком взглянуть на ребёнка, но не мог пересилить себя, переступить невидимую черту обиды и непонимания. Тогда он перестал ходить на бульвар, затворил душу и погрузился в работу, понимая, что его никто не ждёт и никому он не нужен. Если бы Мямлин не маячил на бульваре, может, Зоя бы быстрее забыла его, но он появлялся, хотя чего добивался — было неизвестно. Она не знала его планов и мыслей, но тайное стремление увидеть их с дочкой её радовало, и незаметно для себя она забыла, как ругалась на Сашу и упрекала его — в конце концов вины-то, по её мнению, не было.
Особенно она приободрилась, когда детский врач сказал, что через полгода можно будет сделать косметическую операцию дочке и шрам на губе с возрастом почти не будет заметен. Это обнадёжило её и заставило посмотреть на жизнь по‑новому и вспомнить о Саше. Он не остался безразличным, снова мелькал перед глазами — значит, любит по‑настоящему! Это и подтолкнуло Зою взглянуть на себя иначе, оглянуться и понять, что не всё в жизни так плохо. Всё поправимо и преодолимо. Она даже хотела как‑то поговорить с ним, но он вдруг пропал и больше не прятался за деревьями и ларьками. Саша не знал, о чём она думала всё это время, вспоминала ли. Неужели в её душе ничего ни разу не шелохнулось? Вот уже второй месяц, как она выписалась из больницы, и ни слуху ни духу: была — и нет. А на бульваре и вовсе не появлялась. Насовсем, что ли, испарилась? Он бы в это поверил, если бы однажды, возвращаясь с работы, не увидел её около своего подъезда; рядом стояла высокая коляска с кисейной бахромой. Он остановился в нескольких метрах, не решаясь подойти ближе, словно боялся спугнуть неправдоподобный, но приятный сон. Этот сон почти улетучился, когда Зоя улыбнулась глазами‑угольками и вздохнула:
— А вот и мы…
Сердце Саши в этот момент сжалось и будто запылало жарче жаркого. Он чуть не задохнулся от нехватки воздуха и радостно выпалил первое, что пришло в голову:
— За вещами пришла?
— Ага… Угадал — за ними. Пошли. А пока коляску держи — Юлька очень соскучилась по тебе. Весь день покоя не даёт, спрашивает: «Где папка, где наш папка?»
Он смотрел на Зою и чувствовал, что не может сдержать слёз от её шутки. Хотел что‑то сказать, объяснить, но слова не шли. Она подошла, обняла его и, прижавшись, посмотрела в тревожные и глубокие тёмно‑синие глаза, блестевшие слезой.