Тишина в их кухне была густой и тяжелой, как непропеченное тесто. Она оседала на стареньких фасадах гарнитура, налипала на скатерть в мелкий цветочек, забивалась в щели рассохшегося паркета. Дмитрий сидел за столом, подперев голову кулаком, и смотрел в одну точку на стене, где уже много лет висел отрывной календарь, упрямо показывавший прошлогодний декабрь. Елена знала, что он не видит ни календаря, ни стены. Он видел руины. Руины их общего будущего, которое он так тщательно, кирпичик к кирпичику, выстраивал все последние годы.
Она молча мыла посуду, нарочито медленно проводя губкой по тарелкам. Каждое движение было выверенным, почти ритуальным. Лишь бы не смотреть на его затылок, на напряженную линию плеч под выцветшей домашней футболкой. Третий день они почти не разговаривали. Только короткие, функциональные фразы: «Хлеб закончился», «Мусор вынесешь?», «Я в магазин». И вот эта тишина, которая была громче любого крика.
Наконец он кашлянул, и звук получился ржавым, скрипучим.
– Все еще не хочешь поговорить? – спросил он, не поворачиваясь.
Елена выключила воду. Звук льющейся воды был ее спасением, ее белым шумом, за которым можно было спрятаться. Теперь прятаться стало не за что. Она взяла вафельное полотенце и начала медленно, до блеска, вытирать тарелку.
– О чем, Дима? – ее голос был ровным, почти безразличным. Она сама удивлялась этому спокойствию. Оно пришло к ней где-то над Альпами, на высоте десяти тысяч метров, и с тех пор не отпускало.
– О чем? – он резко развернулся на стуле. – Лена, ты в своем уме вообще? Ты спустила все, что мы копили пять лет! Все! На какую-то… поездку!
Слово «поездка» он выплюнул, как что-то грязное, недостойное. В его мире, мире инженера-механика на нижегородском автозаводе, мире чертежей, допусков и посадок, не было места для таких иррациональных понятий. Были «отпуск на даче», «поездка к теще в Дзержинск», «санаторий по профсоюзной путевке». Но не «поездка». Не просто так. Не в Италию.
Она поставила тарелку в сушилку. Потом вторую. Третью.
– Это была не «какая-то поездка», – тихо сказала она. – Это была моя мечта.
– Мечта? – он вскочил, стул под ним с грохотом отодвинулся. – А наша общая мечта тебе уже не мечта? Дача! Крышу перекрыть, веранду стеклить! Я же все рассчитал, до последнего гвоздя! Я тебе показывал! Мы хотели внуков туда летом возить! Или ты забыла?
Она не забыла. Как можно забыть то, что было единственным содержанием их разговоров последние несколько лет? Дача. Вечный, ненасытный идол, которому приносились в жертву выходные, отпуска, деньги и ее, Еленины, маленькие желания. Она помнила, как три года назад заикнулась про абонемент в филармонию. Дмитрий тогда посмотрел на нее как на неразумное дитя и терпеливо объяснил, что новый насос для скважины – вот настоящая музыка. А она, как всегда, согласилась. Ну да, конечно, насос важнее. Как можно спорить с такой железной логикой?
Она повернулась к нему. Ей было почти пятьдесят три, и большую часть жизни она провела в тишине. Сначала в читальном зале областной библиотеки, где работала со дня окончания института, потом здесь, в этой квартире, где ее тихие увлечения – старые книги, вышивка, история родного города – считались милым, но совершенно бесполезным чудачеством. Ее мир был пыльным, шелестящим, акварельным. Его мир был сделан из металла, пах машинным маслом и имел четкие, прямые углы. Двадцать восемь лет они как-то умудрялись жить на стыке этих миров, но теперь стык разошелся, обнажив зияющую пустоту.
– Я помню про дачу, Дима. Но я так больше не могла.
– Что «не могла»? Жить нормально не могла? Как все люди живут?
– Я не знаю, как живут все люди. Я знаю, как жила я. Будто меня нет. Будто есть только твои планы, твои чертежи, твоя дача, твоя работа. А я – просто приложение. Функция. Постирать, приготовить, согласиться.
Ее спокойствие начинало давать трещину. Внутри поднималась волна, горячая и горькая. Это была не злость. Это была накопленная за десятилетия усталость.
Дмитрий ошеломленно смотрел на нее. Он, кажется, впервые слышал от нее такие слова. Он привык к ее мягкой уступчивости, к ее тихому «как скажешь, дорогой». Этот новый, холодный тон выбивал у него почву из-под ног.
– Что за бред ты несешь? Я для семьи старался! Для нас! Чтобы у нас все было не хуже, чем у людей! А ты… ты просто взяла и предала меня.
– Я не предавала тебя, Дима. Я предавала себя. Всю жизнь. А теперь перестала.
Он прошелся по кухне, провел рукой по волосам. Видно было, что он отчаянно ищет нужные слова, пытается нащупать привычную колею, из которой их так внезапно выбросило.
– Ладно, – сказал он наконец, останавливаясь. – Ладно. Что сделано, то сделано. Деньги… заработаем еще. Не в деньгах дело. Хотя и в них тоже. Дело в том, что ты сделала это за моей спиной.
– А если бы я сказала тебе, ты бы меня отпустил? – она горько усмехнулась.
Он замялся. Ответ был очевиден.
– Мы бы… обсудили. Я бы объяснил тебе, что это сейчас не вовремя. Что есть вещи поважнее.
– Вот именно, – кивнула Елена. – Ты бы мне объяснил. И я бы снова согласилась. И еще пять лет мы бы копили на веранду. А потом еще на что-нибудь. А мне, Дима, пятьдесят три. Я поняла, что у меня может не быть этих «еще пяти лет». Я хотела увидеть Флоренцию не на картинке в книге. И я ее увидела.
Она говорила, а перед глазами вставал не унылый нижегородский вечер за окном, а слепящее солнце на площади Синьории, вкус терпкого кьянти в маленькой траттории и гул сотен голосов, сливающийся в единую, живую музыку. Она впервые в жизни почувствовала себя не функцией, а просто человеком. Человеком, у которого есть глаза, чтобы видеть красоту, и сердце, чтобы ею наполняться.
Дмитрий тяжело вздохнул и сел на стул. Его гнев сменился растерянностью. Он смотрел на жену, с которой прожил почти тридцать лет, и не узнавал ее. Это была не его тихая, покладистая Лена. Это была чужая, незнакомая женщина с холодными глазами и жесткой линией рта.
– Я… я не знаю, что сказать, – пробормотал он. – Давай… давай просто забудем. Постараемся забыть. Как страшный сон.
***
На следующий день на работе, в тишине книгохранилища, пахнущего вечностью и сухим клеем, Елена рассказала все Ирине. Ирина Захаровна, заведующая отделом редкой книги, была женщиной острой на язык и ясной на ум. Дважды разведенная, вырастившая в одиночку сына, она смотрела на мир без розовых очков, но с неизменным ироничным любопытством.
Она слушала молча, лишь изредка хмыкая и поправляя очки в массивной роговой оправе. Когда Елена закончила, Ирина еще с минуту смотрела на стеллажи с фолиантами, словно сверяя услышанное с мудростью веков.
– Значит, «забудем как страшный сон»? – переспросила она. – Мило. Очень мило с его стороны. Щедрый жест. Он тебе разрешает забыть твою единственную за полвека радость.
– Ира, ну что ты такое говоришь… Он просто… он не понимает.
– А ты уверена, что хочешь, чтобы он понял? – Ирина развернулась к ней. Ее умные, чуть прищуренные глаза смотрели в самую душу. – Вот поймет он, всплакнет, скажет: «Прости, Леночка, был неправ, эгоист проклятый». И что дальше? Позволит тебе раз в год ездить в какой-нибудь Углич за твой счет? А сам продолжит строить свою дачу, как египетскую пирамиду, и требовать от тебя полного самоотречения во имя этого священного рубероида? Ты этого хочешь?
Елена молчала. Вопрос Ирины был безжалостно точным.
– Понимаешь, девочка моя, – продолжала Ирина, понизив голос, – есть мужчины, которые не меняются. Их можно только принять такими, какие они есть, или уйти. Твой Дима – монолит. Он хороший, наверное. Надежный, правильный. Но он вытесал тебя по своему лекалу, а ты вдруг вспомнила, что была из другого материала. Он сейчас пытается загнать тебя обратно в форму. И его «прощение» – это главный инструмент. Примешь его – значит, согласишься, что была неправа. Что твой порыв души – это «страшный сон», блажь, которую надо изжить. И все вернется на круги своя. Только тебе в этой колее будет еще теснее, потому что ты уже знаешь, каково это – дышать полной грудью.
Ирина взяла с полки тяжелый том в кожаном переплете, сдула с него пылинку.
– Мой тебе совет: не торопись принимать его прощение. Поживи с этим. Почувствуй. Тебе что сейчас нужно? Чтобы он тебя простил, или чтобы ты себя не потеряла? Это, знаешь ли, не всегда одно и то же.
Эти слова запали Елене в душу. Она весь день перебирала книги, вдыхала их ни с чем не сравнимый аромат, но думала только об этом. «Чтобы ты себя не потеряла». А разве она уже не потеряла? Когда она в последний раз покупала себе не «что-то практичное», а просто красивое? Когда ходила в кино на фильм, который хотела посмотреть она, а не тот, что «про войну, нормальный, мужицкий»? Она пыталась вспомнить и не могла. Ее собственная жизнь стерлась, выцвела, как старая фотография, оставленная на солнце. Остался только четкий, темный силуэт мужа и его планов.
Вечером Дмитрий предпринял новую попытку. Он пришел с работы раньше, купил ее любимый торт «Сказка» и бутылку полусладкого шампанского. Расставил все на столе, зажег свечу в старом подсвечнике. Жест был настолько не в его духе, что выглядел почти отчаянным.
– Давай посидим, – сказал он миролюбиво. – Как раньше.
Они сели. Он разлил шампанское по бокалам.
– Лен, я все понимаю, – начал он заученно, глядя куда-то в сторону. – Накопилось, устала. Бывает. Я тоже, знаешь, не железный. Работа, эта дача проклятая… Замотался. Тебя, может, где-то не услышал, не заметил. Я виноват. Прости. Давай начнем сначала. Все забудем.
Он поднял бокал.
Елена смотрела на него, на этот нелепый торт, на пламя свечи, отражавшееся в его глазах, и чувствовала, как внутри все холодеет. Ирина была права. Это была не попытка понять. Это была сделка. Он приносил в жертву свое формальное «прости» в обмен на ее возвращение в прежнюю роль. Он предлагал ей амнистию, но требовал безоговорочной капитуляции.
– Не надо, Дима, – тихо сказала она, не притрагиваясь к бокалу.
– Что «не надо»?
– Не надо извиняться. Ты не чувствуешь себя виноватым. Ты просто хочешь, чтобы все было как раньше.
– А это плохо? – он искренне удивился. – Мы нормально жили.
– Ты нормально жил, – поправила она. – А я – привычно. Это разные вещи.
Она встала из-за стола.
– Я не хочу шампанского. И торта не хочу. Я спать пойду. Устала.
Она ушла в спальню и плотно закрыла за собой дверь. Легла на свою половину кровати и отвернулась к стене. Через некоторое время пришел он, постоял в нерешительности, потом тяжело вздохнул и устроился на самом краешке, стараясь ее не коснуться. Всю ночь они лежали так, спиной к спине, разделенные не сантиметрами матраса, а целой пропастью непонимания, которая разверзлась между ними.
***
Прошла неделя. Они жили как соседи по коммуналке. Дмитрий замкнулся, ушел в себя. Он явно не знал, как себя вести. Его тактика «прощения» не сработала, а другой у него в арсенале не было. Он пытался заговаривать с ней на бытовые темы, но разговоры повисали в воздухе.
Елена же, наоборот, оживала. Она достала из шкафа заброшенную коробку с мулине и снова взялась за вышивку. По вечерам она не включала телевизор, а ставила диски с классической музыкой, которые ей когда-то дарила Ирина. Она перебирала свои фотографии из Италии. Вот она, щурясь от солнца, у фонтана Треви. Вот – на фоне холмов Тосканы, в смешной соломенной шляпе. На всех снимках она улыбалась. Не вежливо, как на семейных застольях, а по-настоящему, от души. Глядя на эту улыбающуюся женщину, она с трудом узнавала в ней себя.
В один из вечеров Дмитрий застал ее за этим занятием. Она сидела в кресле, разложив на коленях фотографии, и на ее лице была та самая, незнакомая ему улыбка.
Он постоял в дверях, потом подошел и молча взял одну из фотографий. На ней был залит солнцем Колизей.
– Красиво, – процедил он. – Наверное, стоило того, чтобы выкинуть на ветер наши деньги.
Елена молча забрала у него снимок и сложила все обратно в коробку.
– Да, Дима. Стоило.
Этот короткий диалог стал точкой невозврата. Он понял, что она не раскаивается. Ни капли. А она поняла, что он никогда не сможет посмотреть на эту ситуацию ее глазами. Для него это всегда будет лишь вопрос денег и нарушенных планов. Для нее – вопрос обретенной души.
Напряжение достигло своего пика в субботу. Дмитрий с утра ходил мрачнее тучи. Потом он оделся и, бросив на ходу «Я на дачу», ушел. Елена почувствовала облегчение. Тишина. Благословенная тишина, не нарушаемая его тяжелыми шагами и вздохами. Она включила Вивальди, заварила себе травяной чай и села у окна, выходившего на Оку. Река несла свои воды медленно, величественно. Где-то там, далеко, она сливалась с Волгой. Две реки становились одной. А они с Димой, прожив жизнь как две реки, текшие вроде бы в одном русле, вдруг поняли, что текут в разные стороны.
Он вернулся к вечеру, злой и уставший. И пьяный. Не сильно, но достаточно, чтобы сбросить с себя маску сдержанности.
– Я там был, – сказал он с порога, не раздеваясь. – Сосед, Михалыч, баню новую поставил. Зовет париться. А я что ему скажу? Что у меня жена все деньги на финтифлюшки заграничные спустила, и мне теперь не до бани, а крышу латать нечем? Что я ему скажу, а, Лена?
Он подошел к ней вплотную. От него пахло перегаром и какой-то дачной сыростью.
– Я думал, ты одумаешься. Ждал. Неделю ждал! Думал, поймешь, что натворила, попросишь прощения. Мы бы вместе все решили, выкарабкались бы. Я мужик, я бы что-нибудь придумал. Я… я готов был тебя простить!
Он произнес это громко, с надрывом. Это был его последний, главный козырь. Карта, которая должна была побить все. Он предлагал ей свое великодушие. Он, оскорбленный, обманутый муж, готов был снизойти до нее, неразумной, и простить.
Елена смотрела ему прямо в глаза. В его покрасневшие, несчастные глаза. И впервые за все это время ей стало его жаль. Жаль, как жалеют что-то безвозвратно ушедшее, как старую, любимую, но безнадежно сломанную вещь.
– Нет, Дима, – сказала она очень тихо и отчетливо.
– Что «нет»? – не понял он.
– Не надо меня прощать. Я отказываюсь.
Он замер, словно налетел на невидимую стену. Его пьяная бравада схлынула, оставив на лице лишь недоумение.
– Как это… отказываешься?
– А вот так. Твое прощение – это клетка. Уютная, привычная, но клетка. Если я его приму, я соглашусь, что моя мечта – это преступление. Что я – виновата перед тобой. А я не виновата. Я виновата только перед собой – за то, что ждала так долго. Я не хочу, чтобы ты меня прощал. Я хочу, чтобы ты меня отпустил.
Он долго молчал, переваривая услышанное. Его мозг, привыкший к четким схемам и алгоритмам, не мог обработать эту информацию. В его системе координат не было опции «отказаться от прощения».
– Дура, – наконец выдохнул он. – Ты просто дура. Я хотел как лучше…
– Я знаю, – кивнула она. – Именно поэтому.
Он ушел в ту ночь. Просто собрал в сумку какие-то вещи и ушел, хлопнув дверью. Елена осталась одна в гулкой квартире. Она не плакала. Подошла к окну. Внизу горели огни ночного города, на Канавинском мосту двигались светящиеся точки машин. Она смотрела на этот привычный пейзаж и чувствовала себя так, словно видит его впервые.
Не было ни радости, ни триумфа. Была огромная, звенящая пустота. И в этой пустоте, как первый росток, пробивалось новое, незнакомое чувство. Чувство свободы. Пугающей, неизвестной, но своей.
На следующий день она начала собирать его вещи. Аккуратно, без злости. Складывала в коробки его рубашки, свитера, инструменты, которые он хранил на балконе. С каждой вещью уходила часть прошлого. Вот его любимая удочка. Сколько раз она ждала его с рыбалки, чтобы приготовить уху из этих несчастных окуньков… Вот стопка журналов «За рулем». Он мог часами их перечитывать… Наткнулась на их свадебный альбом. Открыла. Молоденькие, счастливые, они смотрели с пожелтевших фотографий. Она провела пальцем по его лицу на снимке. Прости, Дима. Я правда не хотела делать тебе больно. Я просто хотела жить.
Она закрыла альбом и положила его в коробку к остальным вещам.
Через неделю он приехал за коробками. Был трезвый, осунувшийся, постаревший. Они почти не разговаривали. Он молча грузил коробки в машину своего друга. Когда все было кончено, он постоял на пороге.
– Подаю на развод. И на раздел имущества, – сказал он глухо, не глядя на нее. – Квартира пополам. По закону.
– Хорошо, – так же тихо ответила она.
Он ждал, что она начнет возражать, умолять. Но она молчала.
– Я бы все простил, Лена. Все.
– Я знаю.
Он еще раз посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом, в котором уже не было ни гнева, ни любви. Только непонимание. Потом повернулся и ушел.
Елена закрыла за ним дверь и прислонилась к ней спиной. Она осталась одна. Впереди были суды, размен квартиры, одиночество. Цена за ту неделю в Италии оказалась непомерно высокой. Но, стоя посреди своей опустевшей квартиры, она достала из коробки одну-единственную фотографию – ту, где она улыбалась на фоне холмов Тосканы, – и вдруг поняла, что готова заплатить эту цену. Потому что впервые в жизни она купила не вещь, не услугу, не практичную необходимость. Она купила себе себя. И эта покупка была бесценной.