Прошло три месяца.
Свекровь не появлялась. Не звонила, не писала. Даже в семейном чате молчала. Миша вздохнул с облегчением. Ира тоже старалась не думать о прошлой истерике. Жили спокойно. Платили ипотеку. Планировали отпуск.
А потом — звонок.
На экране — «Мама». Миша поднял брови, показал Ире. Та пожала плечами:
— Может, что-то случилось?
Он ответил.
И сразу побледнел.
Через полтора часа свекровь сидела на их кухне. Без каблуков, в старенькой кофте, с повязанным платком.
— Вот, — шептала она, — давление, сердце, анализы плохие… Живу как на пороховой бочке. А тут — одна. Пустота. Стены давят. Я не жалуюсь, нет. Просто… иногда думаю: умру — и никто не заметит.
Ира слушала молча. Видела: Миша сник. В глазах — вина.
— Мам, может, тебе нужна помощь? Врача вызвать, что-то купить?
— Нет, что ты… Я справлюсь. Пока. Просто подумала: может, есть какой уголочек. Хоть кресло. Хоть диванчик. Чтобы быть рядом. Не навязываюсь. Помогать буду. Мыть, убирать. Только не выгоняйте.
Ира сделала вид, что пошла за чаем. Вышла в ванную и прислонилась к стене.
Это было новое. Удар с другой стороны. Не крик — а слёзы. Не упрёк — а страдание. И от этого стало страшнее.
Вечером она сказала Мише:
— Я понимаю, она твоя мать. Но… это наш дом. А в нём снова становится тесно.
Он долго молчал. Потом сел рядом.
— Я тоже это чувствую. Мне больно, но я вижу: она не пришла мириться. Она пришла поселиться.
— Так и есть.
— Я поговорю с ней. Помогать — да. Снимать ей жильё — да. Но у нас она жить не будет.
Ира посмотрела на мужа и впервые за долгое время почувствовала: она не одна. И никакие манипуляции теперь не пройдут.