— Лена… ну ты же взрослая женщина, умная, красивая. Неужели ты готова всё вот так взять и разрушить? — Светлана Игоревна сидела на краю кухонного стула, положив руки на колени, будто пришла в гости, а не влезать в чужую боль.
Лена молчала. Стояла у окна с чашкой недопитого чая. Он остыл, как и всё внутри. Остывал давно. Измена была не единственным ударом. Она стала последней каплей.
— Я не разрушала, — тихо ответила Лена. — Я просто больше не хочу строить.
— Да Господи, ну кто сейчас не изменяет? Мужики… они же как дети. Ну, оступился, с кем не бывает? Главное — домой же пришёл, не ушёл никуда. Это о чём-то говорит.
Лена повернулась. Смотрела на свекровь с удивлением и какой-то усталой злостью, которая накапливалась годами, слоями. Вот она, кульминация.
— Простите, Светлана Игоревна, но у нас с вами очень разное понимание, что такое «оступился». Это не поцарапать чужую машину. Это лечь в постель с другой женщиной. Это врать, выкручиваться, целоваться утром со мной, а вечером ехать к ней.
— Леночка… — начала свекровь, но невестка подняла руку.
— Нет, я правда вас выслушала. Теперь послушайте вы. Если вы смогли простить мужу подобное, если вы научились жить, закрывая глаза — это ваше право. Но не навязывайте мне вашу модель. Я не вы. Я не собираюсь молчать и терпеть ради «общей картинки».
Светлана Игоревна сжала губы. Видно, ей было неудобно. Но скорее от того, что разговор не пошёл в привычную сторону — там, где старший диктует, младший поддакивает.
— Так ты ради одного эпизода всё сломать готова? У вас ипотека, у вас сын… Вы же не чужие друг другу. Он ведь тебя любит, Лена. Он сказал мне, что без тебя не может. Он сожалеет. Говорит, что был дураком.
Лена усмехнулась. Перевела взгляд обратно на окно. Осень. Дворник машет метлой, сухие листья летят, цепляются за асфальт, крутятся в воздухе, и всё равно падают.
— Любит? Знаете, Светлана Игоревна, у меня был один момент. Когда я гладила его рубашку. Он только пришёл, пах чужими духами. И я знала. Я знала, но молчала. Боялась разрушить. Подменяла боль рационализацией: устаёт, запутался, это фаза. А он в это время… — она замолчала. Вздохнула. — Вот тогда я поняла: если я приму это — я себя потеряю.
Свекровь сжала ручку чашки так, что пальцы побелели.
— Ну и что ты теперь? Одна будешь? Будешь водить в садик, работать, стирать, готовить — всё сама?
— Да, сама, — просто сказала Лена. — Но с уважением к себе. Я лучше одна, чем с кем-то, кто считает меня настолько удобной, что можно использовать и не бояться потерять.
Молчание затянулось. В комнате повисло что-то тяжёлое, вязкое. Не боль — осознание. Светлана Игоревна поднялась. — Я думала, ты умнее… — буркнула и пошла к выходу.
— А я надеялась, что вы мудрее, — спокойно ответила Лена, ставя чашку в раковину.
Дверь хлопнула.
Она подошла к детской. Сын спал. На щеке — родинка, такая же, как у неё. Лена накрыла его пледом, села на край кровати.
Да, будет трудно. Да, будет по-разному. Но теперь — по-настоящему.