Солнце, уже не такое настойчивое, как в полдень, лениво заглядывало в окна, окрашивая пылинки в воздухе в золотистый цвет. Блики скользили по вышитым наволочкам диванных подушек, по резной деревянной раме старинного зеркала – в этой квартире, казалось, даже воздух звенел уютом. В воздухе, густом и теплом, как парное молоко, смешивались дразнящие ароматы свежеиспеченного яблочного пирога, чуть приправленного корицей, и терпкого, бодрящего кофе – запахи, настолько родные и привычные, что Светлана, размеренно помешивая ложечкой сахар в своей фарфоровой чашке, с тонкой позолоченной каемкой, невольно расплылась в тихой улыбке. За окном, словно издалека, доносился приглушенный шум большого города, но здесь, в их маленьком, обжитом мире, царил свой, особенный покой, тихая гавань, где можно было укрыться от любых невзгод.
– Какой сегодня день дивный выдался, Мишенька, – протянула она, словно невзначай, бросив теплый взгляд на мужа, Михаила, который, нахмурив лоб от сосредоточенности, углубился в чтение утренней газеты, разложенной на кухонном столе. Казалось, что новости мира занимали его сегодня больше, чем тепло домашнего очага. – Может, прогуляемся сегодня вечером в парке? Листья уже совсем пожелтели, наверное, красиво сейчас…
Михаил, словно выныривая из пучины чужих проблем, оторвался от шуршащих страниц, посмотрел на жену, попытался улыбнуться в ответ, но улыбка вышла какой-то деревянной, натянутой, словно его мысли витали где-то далеко, и возвращаться в реальность ему было нелегко.
– Да, Светик, конечно, хорошая идея, – проговорил он, но как-то рассеянно, словно механически соглашаясь, и тут же снова погрузился в газету, ища взглядом что-то важное между строчек.
Светлана вздохнула едва слышно. Она чувствовала, как тонкая ниточка тревоги начинает тянуться в ее сердце. Михаил в последнее время стал каким-то другим – молчаливым, отстраненным, словно между ними выросла невидимая стена. Может, на работе какие-то проблемы? Или что-то еще? Она хотела было спросить, нарушить эту тягостную тишину, но не успела – резкий, настойчивый звонок в дверь, словно треснувшая струна, оборвал ее размышления.
Звонок прозвучал раздражающе громко, совсем не в манере их немногочисленных, степенных гостей. Светлана вопросительно взглянула на мужа. Он, вскинув брови, пожал плечами, словно говоря без слов: «Я тоже не жду никого».
Сердце неприятно кольнуло под ложечкой. Светлана, отставив чашку, подошла к двери, и, осторожно приникнув к глазку, замерла, словно превратившись в соляной столп. На пороге стояла Елена, сестра Михаила. Визит Елены всегда был событием, вносящим некоторое оживление в их размеренную жизнь, но почему-то сегодня у Светланы тревожно засосало под ложечкой, дурное предчувствие, словно тень, накрыло ее сердце.
– Лен, ты чего это так спозаранку? – Михаил, удивленный не меньше жены, уже открыл дверь, отступив на шаг, и с нескрываемым изумлением смотрел на сестру, словно увидев привидение. – Мы тебя совсем не ждали. Ты же не предупреждала…
Елена, не ответив на приветствие, вошла в квартиру, как северный вихрь, не разуваясь, неся с собой порывы чужого, резкого ветра. На ходу, небрежным движением руки, сбросила на пол дорогое, светлое пальто, словно ненужную тряпку. Она была, как всегда, нарочито эффектна – кричаще-яркий макияж, высветленные до белизны волосы, собранные в тугой пучок, дорогая, броская шубка, больше уместная на светском рауте, чем на утреннем визите к брату, и высокомерный, оценивающий взгляд, скользивший по стенам, мебели, словно хозяйским оком придирчиво осматривая чужое владение. Светлана невольно поежилась, словно от внезапного сквозняка. В этой женщине, всегда самоуверенной и напористой, было что-то отталкивающее, ледяное, несмотря на яркую, цепляющую взгляд внешнюю привлекательность.
– Приехала, – коротко, отрывисто бросила Елена, окидывая квартиру цепким, изучающим взглядом. – Дела у меня тут в столице.
– Ну, проходи в комнату, Лен, садись, – неловко предложила Светлана, стараясь сгладить повисшую в воздухе неловкость. – Может, кофейку выпьешь с нами? Пирог я вот как раз испекла…
– Кофе потом, пирог тоже, – отмахнулась Елена, властным жестом отгоняя ненужные любезности, и, не спрашивая разрешения, прошла в гостиную, вальяжно, по-хозяйски усаживаясь на диван, словно она здесь полновластная хозяйка, а Светлана и Михаил – всего лишь временные жильцы. Муж и жена невольно переглянулись, обмениваясь недоуменными взглядами. Такого бесцеремонного, хозяйского поведения Елена раньше себе никогда не позволяла. Она всегда держалась с некоторым оттенком снисходительности, но все же в рамках приличий. Сегодняшний визит явно выбивался из привычных рамок.
– Я вот, собственно, по какому делу, – резко, словно отрезая, заговорила Елена, глядя прямо на Светлану тяжелым, немигающим взглядом, словно пригвождая ее к месту. – Мне нужно пожить в Москве какое-то время, дела тут, как я уже сказала. И мне, соответственно, нужна квартира. Чтобы, значит, с комфортом устроиться, понимаешь?
Светлана, не сразу поняв смысл сказанного, непонимающе моргнула, словно от яркого света. Нужна квартира? В Москве квартир, слава богу, хватает. Город большой, выбор огромный.
– И-и? – все еще недоуменно протянула она, не понимая, к чему клонит золовка.
– И то, – жестко, словно припечатывая каждое слово, отрезала Елена, – что до моего приезда, твоя жена обязана освободить собственную квартиру. Чтобы, значит, я могла тут спокойно расположиться.
Тишина повисла в комнате, словно тяжелая, свинцовая завеса. Напряжение сгустилось до предела, словно воздух стал плотным и вязким. Светлана почувствовала, как по спине пробежал неприятный, леденящий холодок. Она, словно ища защиты, поддержки, объяснения происходящему абсурду, перевела растерянный взгляд на Михаила. Но Михаил, словно парализованный, молчал, опустив глаза в пол, словно прячась одновременно и от сестры, и от жены, избегая неминуемой бури.
– Лен, ты что такое вообще говоришь? – наконец, собрав остатки самообладания, тихим, но на удивление твердым голосом, спросила Светлана, пытаясь осознать услышанное. – Это моя квартира, Лена. Мой дом, понимаешь? Куда это, по-твоему, я должна ее «освободить»? И, главное, на каком, собственно, основании?
Елена, услышав в голосе Светланы несвойственную ей твердость, усмехнулась, презрительно скривив тонкие, подведенные темным карандашом губы.
– Ну, не знаю, куда, – снисходительно пожала она плечами, словно говоря о чем-то совершенно неважном. – Хоть к маме своей езжай, если она еще жива, хоть к подругам каким-нибудь, перекантуйся. Мне, честно говоря, все равно. Главное, чтобы квартира была свободна. Для меня. Чтобы я тут могла жить, как человек, а не ютиться, как мышь в норе, в своей убогой клетушке.
– Но почему? – Светлана, стараясь сохранить внешнее спокойствие, хотя внутри уже все клокотало от возмущения и нарастающего гнева, попыталась достучаться до здравого смысла золовки. – Почему, Лена, именно я должна уходить из своего дома? У тебя же своя, собственная квартира есть, в конце концов! Не в шалаше же ты живешь!
– Моя квартира… – Елена поморщилась, словно от внезапной, острой зубной боли, передразнивая интонацию Светланы. – «Квартира»… Ты хоть раз видела мою «квартиру»? Это же, Светочка, клетушка, честное слово, не развернуться! На окраине, в каком-то богом забытом районе, черт-те где! А тут – центр, понимаешь разницу? Красота, цивилизация, уют, в конце концов…
Она презрительно обвела крашеным ногтем гостиную, словно оценивая интерьер, словно примеряясь, что здесь можно переставить, а что выбросить. Светлана почувствовала себя так, словно ее вдруг бесцеремонно раздели догола, выставив на всеобщее обозрение все самое личное и сокровенное. Елена смотрела на ее дом, на ее устроенную, спокойную жизнь, словно на нечто чужое, случайно попавшее в чужие руки, принадлежащее ей, Елене, по праву рождения.
– Лен, ну ты же понимаешь, что это… как минимум, странно звучит, – робко, словно крадучись, вмешался, наконец, Михаил, слабым голосом пытаясь разрядить взрывоопасную обстановку. – Света никуда, конечно, не поедет. Это, как ты правильно сказала, ее дом. И наш общий дом, если уж на то пошло.
– Вот именно, – поддержала мужа Светлана, почувствовав, как внутри начинает закипать справедливый, обжигающий гнев, сменивший первоначальный шок и растерянность. – Мой дом. И никто, слышишь, Лена, никто меня отсюда не выгонит. Ни ты, ни кто-либо еще. Не дождешься.
– Ах, вот как ты заговорила, голубушка! – Елена, словно ужаленная, вскочила с дивана, на котором только что так вальяжно восседала. В ее и без того холодных, злых глазах, словно вспышки молний, сверкнула неприкрытая, ядовитая злость. – Значит, так? Ты, значит, против своей родной сестры пойдешь? Ради этой, как ты ее там назвала… «квартиры»?! Да я тебе…
– Ради своего дома, – спокойно, но с нажимом поправила Светлана, твердо глядя в разбушевавшиеся глаза золовки. – И ради своей семьи, Лена. Слышишь? Семьи. А ты, Лена, ты-то разве родня после таких слов? Разве родные люди так поступают? Разве родные врываются в чужой дом, как грабители, и требуют… непонятно что?
– Ой, не надо мне тут мораль читать, – гневно отмахнулась Елена, словно от назойливой мухи. – Да кому нужны твои нравоучения? Мне твои слезливые проповеди – до лампочки. Я сказала, квартира нужна. Значит, квартира будет. По-хорошему, значит, не понимаешь? Ну, так будет по-плохому. Не обижайся потом.
Она, не глядя больше ни на кого, резко развернулась и, словно ураган, вышла из гостиной, громко хлопнув дверью так, что тонкое стекло в старинном серванте мелодично зазвенело, словно в последний раз прощаясь с уютом и тишиной этого дома. Михаил и Светлана, как громом пораженные, остались стоять посреди гостиной, словно после внезапно налетевшей бури, оглушенные внезапной наглостью и хамством.
– Что… что это вообще было сейчас? – прошептала, словно во сне, Светлана, растерянно глядя на мужа. – Миша, что с ней стряслось? Почему она так себя ведет? Ее как будто подменили…
Михаил, тяжело вздохнув, словно на его плечи разом свалилась непомерная тяжесть, медленно опустился на край дивана, и устало, бессильно закрыл лицо руками. Он выглядел совершенно растерянным, подавленным, словно весь мир в одночасье рухнул ему на голову.
– Я не знаю, Света, – глухо, словно из-под земли, проговорил он, не поднимая головы. – Честно, не знаю. Елена… ты же знаешь, она всегда была… ну, сложной, скажем так. С характером. Но чтобы вот так, на голубом глазу, такое заявить… Нет, я, честно говоря, не ожидал. У меня просто в голове не укладывается.
– «Сложной»? – переспросила Светлана, иронично вскинув брови. – Миша, ну не смеши меня! Это, по-твоему, «сложно»? Это же, Миша, чистой воды наглость! Беспредел! Она просто явилась, как завоеватель, и заявила, что я, хозяйка дома, должна уйти, освободить ей жилплощадь! Как будто это совершенно нормально, в порядке вещей! И ты, ты молчал, слушал все это…
– Ну, может быть, Светик, у нее и правда какие-то серьезные проблемы… – несмело начал было оправдывать сестру Михаил, но тут же осекся, наткнувшись на суровый, немигающий взгляд жены.
– Проблемы? – Светлана устало усмехнулась, разведя руками. – Миша, да дело вовсе не в проблемах, ты же понимаешь прекрасно! Она просто… просто завидует, вот и все! Понимаешь? Завидует, что у нас есть этот дом, такой уютный, такой любимый, что нам здесь хорошо, спокойно, тепло, в конце концов! Вот и все ее «проблемы», Миша! И больше ничего! Банальная, черная зависть! Как это низко, Боже мой…
Михаил виновато молчал, по-прежнему опустив голову, не находя слов для оправдания. Светлана, тяжело вздохнув, подошла к окну, невидящим взглядом глядя на серую, осеннюю городскую суету за мутным стеклом. В душе у нее, словно в том же городе за окном, царила такая же неприглядная суета, тревога, обида и гнев переплелись в тугой, болезненный клубок, сжимая сердце. Она всегда так ценила тишину, покой, мир и гармонию в их доме, в их маленькой, уютной вселенной. И вот теперь эта непрошеная гостья, словно злая волшебница из сказки, бесцеремонно ворвалась в их жизнь, принеся с собой лишь раздор, смятение и разрушение. Неужели покой и уют их дома так хрупок, что может разбиться вдребезги от одного хамского визита?
Вечером, словно ища утешения, Светлана позвонила своей давней подруге, Нине. Они дружили много лет, с самой юности, и Светлана, доверяя Нине, часто делилась с ней своими сокровенными переживаниями, зная, что всегда найдет у нее понимание и поддержку.
– Нин, ты, наверное, не поверишь, что у нас тут нынче творится, – подавленным голосом, словно жалуясь на нестерпимую зубную боль, рассказала Светлана подруге о неожиданном визите Елены и ее совершенно абсурдном, диком требовании.
Нина, как всегда, выслушала ее внимательно, не перебивая ни словом, а потом, вздохнув глубоко, словно переживая чужую боль, сказала, помолчав немного:
– Светик, ну а чему ты, собственно, удивляешься? Ты же, как никто другой, знаешь эту Ленку. Она же всегда такая была, с пеленок, наверное. Завистливая, как сорока на блестящее. Ты что, забыла, как она в детстве твои куклы, которых тебе родители из-за границы привезли, ломала, как будто случайно? Или как на свадьбе у нашей общей знакомой, помнишь, она же все платье твое кружевное, итальянское, за спиной обсуждала, хотя сама нарядилась, как новогодняя елка, в сто раз дороже, чем твое, между прочим! Ей, Светик, просто покоя не дает чужое счастье, вот и весь сказ. Не может она, чтобы кто-то жил лучше нее, спокойнее, уютнее. Это для нее, как серпом по… ну, ты понимаешь.
– Но квартира-то тут, Нин, причем? – все еще не могла понять Светлана, словно до нее никак не доходил простой и очевидный смысл происходящего. – Зачем ей именно моя квартира-то? У нее что, своей мало?
– А ты и правда, что ли, не понимаешь? – усмехнулась Нина, качая головой. – Ну, ты даешь, Света! Ну, ты прямо как ребенок, честное слово! Это же твоя, именно твоя квартира, которую тебе, единственной из всей родни, твои родители, царствие им небесное, оставили в наследство, понимаешь? Для нее, для Ленки, это как… как красная тряпка для бешеного быка! Ты, получается, получила ее просто так, понимаешь? На блюдечке с голубой каемочкой, как она наверняка считает, а ей, бедняжке, видите ли, самой пришлось в жизни всего добиваться, пахать, как проклятой, и все равно, как она думает, у нее все не так, все хуже, чем у тебя! Вот и бесится, дурочка, что ты, по ее мнению, живешь лучше, чем она, спокойнее, богаче, счастливее! Она же всегда считала и считает себя обделенной судьбой, вот и ищет виноватых, бедняжка. А тут ты, со своей квартирой, как нарочно, под руку попалась.
Светлана задумалась, переваривая слова подруги. Слова Нины, простые и прямолинейные, как гвозди, многое вдруг объясняли, расставляя все по местам. Зависть… Банальная, пошлая, разъедающая все вокруг черная зависть… Вот, оказывается, что двигало Еленой, какая темная сила толкала ее на этот абсурдный поступок. Но разве это, в конце концов, повод разрушать чужую, пусть и не столь блестящую, как ей кажется, жизнь? Выгонять людей из собственного дома, лишать крова и спокойствия, только потому, что тебе вдруг приспичило пожить «в центре»?
На следующий день, словно проверяя крепость их обороны, Елена снова объявилась на пороге, словно непрошеный злой дух. На этот раз она была еще более напористой, наглой и агрессивной, словно вознамерившись взять крепость измором, не оставив защитникам ни единого шанса.
– Ну, что, я не поняла? Надумала, наконец? – еще с порога, даже не поздоровавшись, как палач, выносящий приговор, прохрипела она, не скрывая торжества в голосе. – Когда, спрашиваю, съезжаешь? Я вообще-то рассчитываю сегодня уже вещи свои привезти, если что. Или ты, голубушка, решила со мной воевать? Силы, боюсь, не равны.
Светлана, собрав в кулак все остатки терпения, внутренней стойкости, которые еще в ней оставались, постаралась ответить как можно спокойнее, холодно и отстраненно, словно говоря не с родной сестрой мужа, а с назойливой уличной попрошайкой.
– Елена, еще раз тебе повторяю, как для особо одаренных, – ровным, ледяным тоном произнесла Светлана, глядя прямо в наглые глаза золовки. – Я никуда, Лена, не съезжаю. Это мой дом, понимаешь? Мой, и больше ничей. И я не собираюсь, не собиралась и не собираюсь его никому отдавать. Ни тебе, ни президенту, ни кому-либо еще. Ни сейчас, ни когда бы то ни было. Раз и навсегда заруби себе это на носу.
Елена, услышав в голосе Светланы сталь, почувствовав ее непримиримую решимость, вдруг как-то сдулась, словно проколотый воздушный шарик. Вместо ожидаемой ярости на ее лице появилась какая-то растерянность, злобная насмешка уступила место злобе бессильной. Она вдруг резко, нервно, засмеялась, но смех этот прозвучал злобно, насмешливо и совсем не весело.
– Ах, вот как! Значит, по-хорошему, значит, совсем не хочешь? Ну, пеняй тогда, как говорится, на себя! Сама напросилась! Я тебе покажу, Светка, как со мной связываться! Ты еще, вот увидишь, горько пожалеешь, что связалась со мной! Я тебе устрою, запомни мои слова!
И, развернувшись на каблуках, словно фурия, снова хлопнула входной дверью с такой силой, что в прихожей, содрогнувшись, со стены рухнула венецианская маска, привезенная Светланой когда-то из далекой поездки, разлетевшись на мелкие, бесполезные осколки. После ее ухода в квартире надолго повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь нервным тиканьем настенных часов, словно отсчитывающих время до неминуемой беды.
Михаил в этот раз, к удивлению Светланы, оказался более решительным и твердым, чем накануне. Он, наконец, увидел, как страдает его жена, как ей тяжело и обидно от хамства и наглости родной сестры. И, видимо, в нем, наконец, проснулось дремлющее доселе, мужское чувство справедливости, ответственности за свою семью, за свой дом, за любимую женщину, в конце концов.
– Света, ты права, тысячу раз права, – твердо сказал он, обнимая жену за плечи и притягивая к себе. – Хватит, Светик, терпеть это безобразие. Все, я больше не могу. Я поговорю с этой… с Еленой. Раз и навсегда поставлю ее на место. Пусть знает, что меру нужно знать во всем. Она просто, по-моему, переходит уже все мыслимые и немыслимые границы дозволенного. Это же просто ни в какие ворота не лезет, что она себе позволяет.
Вечером того же дня, собравшись с духом и решимостью, Михаил, не откладывая дела в долгий ящик, позвонил сестре. Голос его, в отличие от обычного мягкого тона, звучал на этот раз непривычно резко и властно. Елена, словно почувствовав перемену в тоне брата, явилась, как нашкодивший подросток на ковер к директору, полная самоуверенной наглости, но в глубине души все же испытывая какое-то смутное беспокойство. Она, видимо, даже в самых смелых фантазиях не подозревала, что на этот раз все пойдет совсем не по ее сценарию.
Светлана, стараясь сохранить хотя бы видимость спокойствия и гостеприимства, приготовила чай, поставила на стол тяжелую хрустальную вазу с печеньем, достав из серванта фамильный фарфоровый сервиз, словно призывая высшие силы помочь им сохранить достоинство в этом неприятном, унизительном разговоре. Михаил, как каменный, сидел напротив сестры, сцепив руки в замок, сжав кулаки до побелевших костяшек, словно готовясь к последнему, решительному бою.
– Елена, – тяжело, словно выдавливая из себя каждое слово, начал Михаил, впервые за долгое время глядя сестре прямо в глаза, не отводя взгляда. – Нам нужно с тобой, наконец, серьезно поговорить, как взрослые люди. По душам, если хочешь. То, что ты устроила, Лена, это… ну, скажем прямо, неприемлемо, как бы помягче выразиться. Ты, не спрашивая никого, требуешь от Светы, моей жены, любимой женщины, отдать тебе, по сути, нашу квартиру. Ты хоть сама-то, Лена, понимаешь, насколько это все абсурдно, дико, просто не по-человечески?
– А что, собственно, тут такого абсурдного, Миша? – надменно возразила Елена, словно искренне не понимая, о чем, собственно, речь. Делая вид, что все происходящее в пределах нормы. – Мне, как я уже говорила, нужна квартира, чтобы дела свои тут в Москве обделывать. У Светки, как я вижу, она есть, правильно? Ну и в чем, собственно, проблема-то? Чего ты тут, Миша, драму разводишь, как в плохом театре?
– Проблема, Лена, в том, что это, как ты почему-то забываешь, не твоя квартира! – не выдержав, повысил, наконец, голос Михаил, не в силах больше сдерживать накипевший гнев. – Пойми, наконец, простые вещи! Это, Лена, дом Светы! Ее, понимаешь? Она здесь живет, она любит это место, каждую вещь в доме, каждый уголок! Это ее крепость, ее убежище, ее тихая гавань, в конце концов! Почему она, по-твоему, должна, собрав свои вещички, в один миг, как по щучьему велению, уйти из дома, чтобы угодить твоей блажи? Чего ты вообще, в конце концов, добиваешься, Лена? Скажи прямо, не виляй, как уж на сковородке!
Елена, словно задетая за живое тоном брата, откинулась на спинку стула, сложив руки на груди в надменном жесте, и презрительно, исподлобья, усмехнулась, глядя на Светлану с неприкрытой, почти животной ненавистью.
– Ну, чего я, по-твоему, добиваюсь, спрашиваешь? – тягуче, словно выплевывая слова сквозь зубы, протянула она, не сводя злобного взгляда с лица Светланы. – Справедливости, вот чего я добиваюсь, дурачок! Всегда, с самого детства, тебе, Мишенька, все доставалось, как говорится, на блюдечке с голубой каемочкой, на халяву, даром, незаслуженно! А мне, Ленке, как всегда, одни объедки с барского стола! И с квартирой, кстати, точно так же было, не хочешь вспомнить? И с работой, и с мужем, и вообще, по жизни… Все тебе, все тебе, а мне – ничего! Всегда тебе все гладко да сладко, Светочка, как по маслу катится, а я, Ленка, всю жизнь, как проклятая, пашу, кручусь, как белка в колесе, и что в итоге? В итоге, вот, сижу, как дура, в своей клетушке, на самом краю географии, и ничегошеньки-тошеньки в жизни толком не видела! Вот хоть раз в жизни, Мишенька, хочу пожить, как нормальный человек, по-человечески, в нормальной, человеческой квартире, не на задворках, а в центре города, как люди! Это, по-твоему, так много, да? Это непомерное, невыполнимое требование, да?
Светлана, слушала эту несвязную, полную желчи и обиды речь, и не верила своим собственным ушам. Зависть… Черная, разъедающая все живое, губительная зависть… Вот, оказывается, что двигало этой женщиной, что толкало ее на подлость и наглость. И ради своей болезненной, уродливой зависти она, не задумываясь, готова была разрушить чужую семью, растоптать чужие чувства, лишить людей дома, покоя и надежды на нормальную жизнь. До чего же низок и жалок может быть человек в своей злобе…
– Елена, ты сейчас, вообще, серьезно говоришь? – пораженная до глубины души, с горечью и недоумением в голосе, спросила Светлана, глядя прямо в бесстыжие, наглые глаза золовки. – Ты, что, на полном серьезе думаешь, что имеешь какое-то моральное право требовать от меня, совершенно незнакомого тебе, в сущности, человека, мою квартиру, только лишь потому, что ты, видите ли, мне… завидуешь, как ты сама тут призналась? Ты, правда, думаешь, что это справедливо, по-человечески, по-родственному, в конце концов? Да ты в своем уме вообще, Лена?
– А почему, собственно, и нет? – нагло, вызывающе ответила Елена, не опуская глаз. – А что, разве нет? Я, между прочим, считаю, что имею на это полное моральное право! Я, как-никак, твоя, заметь, родная сестра, по крови, по отцу, в конце концов! А ты, ты-то кто вообще такая? Так, приблуда какая-то, никто и звать никак! Чужая ты в нашей семье, всегда была и, смею тебя уверить, навсегда чужой и останешься! Так что, будь добра, подвинься, не мешай людям жить, как им положено, а не как тебе, случайной выскочке, вздумалось!
– Довольно! С меня хватит, Лена! – не выдержав, рявкнул, как зверь, Михаил, вскакивая с места так резко, что стул с грохотом отлетел в сторону. Лицо его, обычно спокойное и добродушное, покраснело от ярости, глаза метали молнии. – Елена, прекрати, сию же минуту, этот балаган, этот цирк, этот позорный базар! Слышишь меня? Прекрати немедленно, пока я тебя, чего доброго, взашей отсюда не выставил!
Света – моя законная жена, моя любимая женщина, моя единственная семья, в конце концов! Пойми ты это, наконец, своими куриными мозгами! И она для меня, ты должна это знать и помнить, Лена, дороже всех родственников на свете, понимаешь? И если ты, и вправду, до сих пор, хоть на секунду, думаешь, что можешь вот так, нахрапом, наглостью, хамством приехать и выгнать ее, единственную хозяйку, из собственного дома, то ты, Лена, глубоко, преступно ошибаешься, клянусь тебе всем святым! Света никуда не поедет, слышишь меня? Ни сегодня, ни завтра, ни через год, ни когда бы то ни было! Это ее дом, и она будет жить здесь, сколько захочет, сколько ей будет угодно!
А ты… а ты, Лена, если ты еще хоть раз посмеешь переступить порог этого дома, я тебе, честное слово, не ручаюсь за себя! Ты меня поняла? А теперь, будь добра, встала и ушла отсюда, пока цела! И катись, Лена, отсюда, откуда приехала, подобру-поздорову! И больше, заклинаю тебя, никогда, слышишь, никогда не появляйся больше на нашем, на Светкином, на моем, наконец, пороге! Чтобы духу твоего здесь больше не было! Пошла вон!
Елена, словно облитая ледяной водой, вскочила со стула, как ужаленная гадюка. Лицо ее, до этого пылающее злобой, вдруг в одно мгновение исказилось гримасой ярости и бессильной злобы. Она, видимо, впервые за много лет, увидела своего вечно мягкотелого брата таким – решительным, твердым, непоколебимым, готовым до последнего патрона защищать свою семью, свой дом, свою любовь.
– Ах, вот так ты, значит, заговорил, Мишенька! – прошипела она, глядя на Михаила с ненавистью, сквозь слезы ярости и бессилия. – Ну, ну, смотрите же, любуйтесь! Смотрите, да не говорите потом, что вас не предупреждали! Вы еще, уверяю вас, вспомните меня! Вы, голубчики, еще не раз горько пожалеете об этом! Вы еще узнаете, что такое, когда Елена за дело берется! Я вам устрою сладкую жизнь, вот увидите! Я вам покажу, где раки зимуют, попомните мои слова!
И, не говоря больше ни слова, ничего не добавив, она, как разъяренная фурия, вихрем выскочила из квартиры, напоследок, словно выплескивая последние капли яда, громко хлопнув дверью так, что в прихожей, содрогнувшись, с крючка упала тяжелая, медная вешалка, с грохотом рухнув на пол.
Михаил и Светлана, как выжатые лимоны, измученные, потрясенные до глубины души, стояли посреди комнаты, тяжело дыша, словно после долгого, изнурительного бега. В спертом воздухе, словно после грозы, надолго повисло тяжелое, гнетущее напряжение, казалось, даже стены дома дрожали от пережитого потрясения. Но вместе с тем, неожиданно, словно после ливня, сквозь тучи выглянуло солнце, появилось и какое-то странное, непонятное, легкое облегчение, словно гора с плеч свалилась. Буря, наконец, пронеслась, унеся с собой злобу, обиду, унижение и страх, но их дом, их маленький, уютный мир, устоял, выдержал натиск, остался нерушим.
– Спасибо тебе, Миша, – тихо, с нежностью и благодарностью в голосе, сказала, наконец, Светлана, глядя мужу прямо в глаза, полные слез и любви. – Спасибо тебе, мой хороший, за все. Спасибо, что защитил меня. И нас, наш дом, нашу любовь. Спасибо, что не струсил, не предал, не отступил. Я… я тобой сегодня так горжусь, Мишенька…
Михаил, словно очнувшись от кошмарного сна, обнял ее крепко, прижимая к себе, к родному плечу, словно боясь отпустить, потерять навсегда.
– Прости меня, Светик, – виновато прошептал он, гладя жену по волосам. – Прости меня, дурака, за эту змею подколодную, за сестру мою бестолковую. Я, честное слово, не знал, не думал, не мог представить себе даже в самом страшном сне, что она способна на такое, на такую низость, на такую подлость. Я был таким идиотом, таким слепым, таким… таким трусом, наверное, да, трусом, пытался все сгладить, уступить ей, угодить, как ты правильно заметила, Светик, этой змее, понимаешь? А надо было сразу, как ты говоришь, вот прямо с порога, поставить эту гадину на место, чтобы знала свое место, чтобы больше не смела рыпаться. Прости меня, Светочка, прости меня за все…
– Ну что ты, Миша, милый, ну что ты, успокойся, – нежно улыбнулась Светлана, вытирая слезы и прижимаясь щекой к его щеке. – Ну, что ты, право слово, говоришь такое… Все хорошо, Мишенька, слышишь? Все уже позади, все уже закончилось, слава Богу. Главное, что все обошлось. И мы снова вместе, правда? И мы снова рядом. Разве это не главное, Миша?
Вечером, когда город за окнами погрузился в мягкий, синий полумрак, укутавшись в тени, они, как в старые добрые времена, снова сидели на кухне, плечом к плечу, рука об руку, пили горячий, ароматный чай с душицей, и молча, просто молча, смотрели в окно, где медленно, словно светлячки, зажигались теплые, домашние огни вечернего, засыпающего города. В их уютной, маленькой квартире, словно по мановению волшебной палочки, снова, как и прежде, царил мир, покой и тишина. Но что-то, неуловимое, важное, главное, в их отношениях, все-таки изменилось, словно после бури воздух стал чище, прозрачнее, свежее.
Светлана и Михаил, пройдя вместе через это нелегкое, обидное испытание, стали как-то ближе, понятнее друг другу, словно лучше узнали друг друга в беде, открыли новые, неизведанные прежде глубины любви и взаимопонимания. Они, наконец, окончательно, раз и навсегда, поняли и прочувствовали до глубины души, что самое главное, самое ценное, самое дорогое, что есть в их жизни – это их дом, их крепость, их тихая гавань, их семья, и они, отныне и навсегда, готовы оберегать и защищать это сокровище от любых невзгод, от любых непрошеных гостей, от любых злых ветров и черных завистей. И свет, теплый, ровный, приветливый, в окнах их любимого дома, горел, не мигая, до самой поздней ночи, словно тихий, надежный маяк, указывающий всем заблудшим душам путь к тихой, желанной гавани долгожданного семейного счастья.