Алина пришла с работы чуть позже обычного — маршрутка опять встала в пробке, да и начальник в офисе вцепился как клещ в её отчёт: «Доработай таблицы, а то сам СЕО будет спрашивать». Таблицы, блин. Как будто она бухгалтером нанималась, а не маркетологом. Сумка сползла с плеча, туфли натёрли пятки, в голове гудело от цифр, кофе и обиды на весь мир. Она вставила ключ в замочную скважину, повернула — и почувствовала, как внутри всё сжалось.
В квартире стояла тишина. Та самая гнетущая тишина, которая бывает только в тех домах, где кто-то уже успел всё перевернуть вверх дном, а ты об этом ещё не знаешь.
И она не ошиблась.
— А что это у нас тут? — голос Валентины Петровны, звенящий, как ложка по кастрюле, донёсся из спальни.
Алина застыла. Потом сняла пальто, бросила сумку и пошла туда, где, по идее, ей вообще-то должна быть личная зона. Спальня. Их с Игорем. Но сегодня там хозяйничала женщина в блузке с оборками и вечной нафталиновой прической, будто только что со слёта «Женщины за моральные устои России».
Валентина Петровна стояла перед открытым шкафом и держала в руках её нижнее бельё. Не трусы — трусы она уже, по всей видимости, изучила. А кружевной бюстгальтер цвета марсала, купленный по акции в «Л’Этуаль» на злосчастный аванс.
— Интересно, Игорёк это видел? Или ты только для начальства наряжаешься? — процедила Валентина Петровна, сощурив глаза и поджав губы, как будто собралась выговаривать ей за поведение на школьной дискотеке.
— Вы что, с ума сошли? — Алина выхватила бельё и хлопнула дверцей шкафа. — Это моя квартира! Что вы здесь делаете, почему вообще трогаете мои вещи?!
— Я — мать твоего мужа. А это не твоя квартира, а наша семейная. Раз он здесь живёт, значит и я могу прийти. Дом должен быть чистым. А тут… пыль, бардак и женщина с накрашенными губами приходит под вечер!
— Я прихожу после десяти часов на работе. А вы — почему здесь? Кто вас звал?
— Я зову себя сама, когда чувствую, что сыну плохо.
— Плохо ему? — Алина усмехнулась. — Он целыми днями дома сидит. Компьютер, сигареты и кефир. Где там плохо?
— Не выдумывай. У Игоря слабая нервная система. Ты его постоянно гнобишь, требуешь что-то, ругаешься. А он у меня чувствительный. И не обязан работать, если не хочет. Я тебя предупреждала ещё до свадьбы — ты ему не пара. Надо было Наташу брать, она покладистая, из нормальной семьи.
Алина почувствовала, как у неё начинают дрожать руки. Но не от страха — от ярости.
— Валентина Петровна, выйдите, пожалуйста, из спальни. Прямо сейчас.
— А ты меня выгони, если сможешь, — парировала та, скрестив руки.
В этот момент появился Игорь. В трениках, с кружкой чая и, судя по запаху, с третьей сигаретой за вечер.
— Ма, ты чё опять? — пробубнил он, уставившись на мать, потом на жену.
— Твоя жена на меня орёт. Представь себе, Игорёк, я нашла в её вещах… вещи! И ты думаешь, это нормально? А она ещё на меня голос повышает! Это мне — которая тебя растила, кормила и из армии вытаскивала! И сейчас кормит, кстати, потому что она даже яичницу нормально пожарить не может.
— Это правда, Алин, ты бы пораньше с работы приходила. А то я, честно, уже задолбался дошираки есть, — сказал Игорь, сделав глоток чая. — Ма, ну не ругайся, давай спокойно. Просто… может, не трогай её вещи?
Алина уставилась на него с таким выражением, будто собиралась метнуть в него не просто взгляд — монтировку.
— Игорь, ты сейчас серьёзно?
Он пожал плечами.
— Да чё ты… Она просто переживает. Мама права, ты же реально мало бываешь дома. Я даже не чувствую, что у меня есть жена. Утром нет, вечером пришла — злая.
— Ага. А то, что я работаю, чтобы мы могли покупать тебе сигареты, пельмени и платить за интернет, — это ерунда?
— Слушай, ты знала, за кого выходишь. Я всегда был… ну, такой. Не карьерист.
— Ты — балласт, Игорь. — Алина стиснула зубы. — И твоя мама — вторая.
— Я тебя не позволю так говорить, — вскинулась Валентина Петровна. — Это мой сын! А ты его жена, и будь добра уважать старших!
— А вы уважаете меня? Приходите, как к себе домой, лезете в бельё, командуете! Вы что, думаете, раз я не закатываю истерики каждый день, то со мной можно всё, что угодно?!
— Просто ты не умеешь быть женой, вот и всё, — холодно сказала свекровь. — Женщина должна быть терпеливой, послушной, а не с гонором.
— А мужчина — не амёбой.
Повисла тяжёлая пауза.
— Я завтра ухожу, — выдавила Алина. — Из этого… недодома. Пусть квартира останется мне — по документам она моя, спасибо бабушке. А вы оба — живите, как хотите.
— Не драматизируй, — буркнул Игорь. — Всё нормально, просто ты устала. Поспи.
— Ты действительно думаешь, что это нормально? — тихо переспросила Алина.
— Ну… бывает. Ма, не лезь больше в шкаф, а?
Алина рассмеялась. Горько. Откуда-то из живота, с металлическим привкусом.
— Ты… Ты просто шедевр, Игорь. Пойду посплю. А утром, может, подам на развод. Ты всё равно этого не заметишь — будешь на шестнадцатом уровне своего «танкового рейда».
Она пошла в ванную, захлопнула за собой дверь и сползла по ней вниз. Было не грустно. Было обидно. За себя. За годы, в которые она верила, что любовь — это когда ты терпишь, молчишь, работаешь, всё тащишь. А оказывается, любовь — это когда тебя хотя бы слышат.
Алина проснулась в семь утра, как по будильнику, хотя его и не ставила. Голова гудела, как будто всю ночь в ней пилили доски. Тело ломило, глаза резало. Спала она в ванной. На полотенце. Под голову — коврик для душа. Романтика.
Она вышла, не включая свет, и прошмыгнула в кухню, как вор. Только без добычи. Валентина Петровна уже была там — в полном параде, в халате с золотистыми вставками, как будто собралась вести телемарафон про «истинные семейные ценности».
— Доброе утро, — произнесла она без тени эмоций. — Кофе будешь? Растворимый, другого нет. Как ты любишь, экономия.
— Спасибо, нет, — хрипло ответила Алина и села за стол.
В этот момент вошёл Игорь. Тот самый. Муж. В трусах и футболке с дыркой у плеча. Даже не постеснялся. Видно, чувствовал себя в доме, как у себя дома. Хоть это и был не его дом.
— Утро, девочки, — буркнул он и зевнул. — А что за тишина гробовая? Опять кто-то недоволен?
— Это называется «напряжение», Игорёк, — язвительно сказала Валентина Петровна. — Женщина в этом доме решила, что может устанавливать правила. Забыла, видимо, кто её сюда пустил.
— Простите, а кто меня куда пустил? — Алина повернулась к ней с таким лицом, что даже кошка под раковиной испуганно замяукала.
— Я имею в виду, что ты замужем. Это семья. И в семье должна быть иерархия. Старшие — уважаемы, младшие — благодарны. Всё логично.
— То есть вы — старшая, Игорь —… безработный взрослый младенец, а я — благодарная золушка на зарплате, да?
— Вот видишь, Игорь, она опять язвит. Ты слышишь?
— Да слышу я, — Игорь почесал живот. — Может, не начинать с утра?
— А может, ты бы просто стал мужчиной? — резко сказала Алина, поднимаясь. — И сказал своей маме, чтобы она не лезла в шкафы, не обсуждала моё бельё и, вообще, не жила у нас неделями.
— Я не живу, я навещаю, — вставила свекровь.
— С ночёвками и хозяйственным мылом в моём душе?
— Я просто люблю чистоту.
— А я люблю границы.
— Алина, — устало начал Игорь, — я правда не хочу скандалов. Давай, может, просто… ты не будешь обращать внимания?
— Обращать внимания? — Алина захохотала. — То есть если у меня перед носом кто-то будет ходить в моих трусах и забирать мою еду из холодильника, я должна просто закрыть глаза и дышать через раз?
— Не утрируй. Мама помогает. Иногда даже готовит. Кстати, макароны были топ.
— Спасибо, Игорёк, — гордо кивнула Валентина Петровна. — Вот он ценит.
— Угу. Особенно, когда ложкой из кастрюли ест. Кстати, про кастрюли. — Алина достала со шкафа папку с документами. — Помните, вы всё время любили говорить, что квартира не моя? Что у вас тут святое право? Ну вот, смотрите.
Она разложила бумаги на стол. Всё — официально: договор дарения от бабушки, нотариус, кадастровый номер. Внизу жирно: СОБСТВЕННИК — ЕГОРОВА А.А. То есть она. И только она.
— Что это значит? — голос Валентины Петровны сделался тише. Гораздо тише.
— Это значит, что я имею полное право выгнать вас обоих. Хоть сегодня. Хоть сейчас. Но не делаю этого. Пока.
Игорь посмотрел на документы, потом на Алину, потом на чай. Видимо, чай был проще.
— Ага… Ну… ты же не серьёзно? Ты хочешь, чтобы я ушёл? Прям вот так?
— А ты что, считаешь, что заслужил остаться? Ты что-нибудь сделал за этот год? Хоть что-нибудь, кроме того, чтобы ныть, курить и принимать сторону мамы?
— Я просто хотел мира…
— А я — уважения.
— Это истерика?
— Это предел, Игорь.
Валентина Петровна встала. Медленно. Как в плохом сериале, где женщина наконец осознала, что контроль ускользает.
— Хорошо. Ты хочешь войны? Будет война. Но знай: я сына просто так не отдам. Он не будет побирушкой.
— Он и так не особо ценный приз. Вы его себе оставьте.
Тишина.
Такая, что слышно, как капает из крана. Та, после которой в фильмах идёт титр «через три дня».
Но здесь не кино.
— Я пойду соберу вещи, — сказал Игорь, и это был, наверное, единственный мужской поступок за год.
— Только свои. Мои — не трогай. Ни футболку с Микки, ни фен, ни старые пледы. Всё, что я купила — моё.
— Я понял. Не ори, ладно?
— Я вообще-то ещё не начинала, — Алина сжала кулаки. — Но если надо — могу.
И они разошлись по углам, как боксёры перед последним раундом. Только вместо секундомера — тиканье часов на стене. И вместо болельщиков — немытая посуда в раковине.
Прошло два дня.
Дом затих. В прямом смысле. Ни ворчания Валентины Петровны, ни вечных «А чё поесть?» Игоря. Алина возвращалась домой поздно, заходила в абсолютно пустую квартиру и… слушала тишину.
Ту самую, которую раньше ненавидела, а теперь — ценила. Поначалу даже разговаривала сама с собой, как сумасшедшая в метро. Но потом заткнулась. Стало легче.
Только вечером в пятницу, когда за окном начало темнеть, а у неё закончился и чай, и сигареты, и даже мотивация, в дверь позвонили.
Она не спешила. Стояла и смотрела в глазок. Там стоял он — в куртке, которой раньше гордился, будто это Armani, а на самом деле «Глория Джинс для мужчин». В руках — пакет из «Пятёрочки». Бюджетный букет. Тюльпаны. Уже немного подвявшие, будто они знали, куда их несут.
— Алина, открой, — сказал он устало, не пытаясь делать лицо «я тут ненадолго». — Просто поговорить.
Она молча повернула щеколду. Дверь открылась с хрустом — как будто сама не хотела его впускать.
— Пять минут, — сказала она, даже не глядя на него.
Он зашёл, как вор, который сам себя сдал. Осторожно, словно пол стал минным полем.
— Ты хорошо выглядишь, — выдохнул он. — Похудела.
— Потому что никто не жрёт мои ужины с середины. Чего пришёл?
— Поговорить. Извиниться. Я вёл себя как… ну, как козёл. Мамке тоже сказал. Она в ярости, конечно. Сказала, ты меня «околдовала».
— Да-да, прям на борщ заговор наложила. Дальше.
Он поставил пакет на стол. Там была банка кофе, пачка макарон, шоколадка и… упаковка прокладок. Видимо, покупал как бы всё сразу. Универсальный набор «прощения и сочувствия».
— Я снял комнату, — сказал он тихо. — На пару месяцев. Работа есть, правда пока курьер. Но хоть что-то. Я понял, что не хочу быть… ну, мамкиным хвостом. И не хочу терять тебя.
— Поздно, Игорь, — Алина села на край дивана. — Это было твоё тестирование. Ты завалил. Без пересдачи.
— Алина, подожди. — Он подошёл ближе. — Я начал меняться. Я тебя люблю. Я был не прав. Я дурак, да. Но я могу исправиться. Мама теперь отдельно. Даже ключи сдала.
Она молчала. Не потому, что не знала, что сказать. А потому что знала слишком много.
— Ты знаешь, что такое одиночество? — тихо спросила она. — Это когда ты в своей квартире, в своём доме, но как будто в чужом. Когда тебе говорят, как стирать, как убирать, как жить. Когда ты не можешь поплакать, потому что рядом сидит человек, которому просто лень утешать.
Он опустился на корточки рядом.
— Я не хочу, чтобы ты плакала. Ни тогда, ни сейчас.
— Но ты заставил.
Он замолчал. В этот момент в прихожей зазвонил её телефон. Вибрация, резкий звук. Она подняла трубку.
— Алло? Да, это я. Да, показываю квартиру завтра. Всё, как договаривались. Да, собственник я. Нет, никто не прописан. Полностью свободна.
Игорь встал.
— Ты что, её продаёшь?
— Нет, сдаю. В долгосрочную. С хорошей ценой. Без родственников. Без маминых носков под подушкой.
— А где ты жить собираешься?
Она улыбнулась. Такими глазами смотрят женщины, которые больше не прощают.
— У меня съём. Однушка. Меньше, зато без клопов — физических и моральных.
Он смотрел на неё, как будто впервые видел. Не ту Алину, которая терпела, готовила, убирала и сглатывала обиды. А женщину, которая поняла: любовь без уважения — это рабство на добровольных началах.
— Ладно, — выдохнул он. — Значит, всё?
— А ты думал, я просто проораться хотела?
— Нет, я… — он замялся. — Ты сильная, Али.
— Я просто устала быть слабой.
Он ушёл. Тихо. Без скандалов, без драмы. Даже тюльпаны оставил. Они стояли в раковине, уныло смотря лепестками вниз.
Алина взяла их, открыла окно и бросила прямо вниз. С седьмого этажа. Вниз, туда, где всё прошлое — вон из жизни.
Затем села, включила музыку и написала в блокнот три слова:
«Ты — не обязан.»
Не обязан терпеть, унижаться, угождать, страдать ради семьи, которая только требует. Ни муж, ни жена, ни мать. Никто.
Конец.