Муж выключал воду так, будто платил за каждый лишний миллилитр из собственной крови.
Сначала открывал кран тонкой, нервной струйкой, смачивал ладони, тут же перекрывал вентиль, словно душил собственный кран, и только после этого брался за мыло. Ни один обмылок в этом доме не имел права на смерть: исхудавшие, скользкие остатки Семён прилеплял к новым кускам, создавая серые, уродливые слоёные пироги, к которым хотелось прикасаться только в перчатках. Марина стояла в дверях ванной и смотрела на этот ритуал, знакомый до зубного скрежета.
Тридцать два года брака. Тридцать два года одного и того же звука: щёлк — шурх-шурх — щёлк.
Когда-то этот звук означал спасение. В девяностые такая бережливость действительно держала их на плаву. Вместо фразы «я тебя люблю» Семён приносил домой сетку картошки и пачку гречки «с завода». Пара выживала на его экономии и Марининой приспособляемости: считали каждую копейку, штопали детские колготки до прозрачности, покупали сапоги «на два размера больше — доносит».
Тогда его жёсткий контроль казался опорой. «С Семёном не пропадёшь», — говорили подруги. И не пропали. Выкарабкались. Дослужились, достроили, выплатили. Страна поменялась. Цены, зарплаты, форматы магазинов. Не поменялся только Семён. Вместо того чтобы выдохнуть, он словно ещё сильнее вцепился в собственный кошелёк. Страх бедности не ушёл — он осел в костях, пустил корни в мозгу, и из бывшего «хозяйственного мужика» вырос домашний надзиратель за каждой лампочкой. — Марин! — его голос, дребезжащий от возмущения, раздался из кухни. — Иди-ка сюда на минутку! «Минутка» означала разбор полётов. Марина вздохнула, поправила заколотые на макушке волосы (седины уже не спрячешь никакой краской) и пошла на кухню. На столе — чек из супермаркета, распластанный, как протокол допроса. Над ним, с карандашом в руках, склонился Семён. Лицо у него было трагическое, как у человека, который только что открыл государственную измену в собственной семье. — Ты купила сливки… двадцатипроцентные, — произнёс он, выискивая глазами нужную строку. — Не пятнашку, а двадцатку. Объясни. Марина опёрлась на спинку стула. — Хотела сделать гратен. С картошкой. Там с пятнашкой всё сворачивается. Да и загуститель стоит денег, то на то и… — Не выходит! — Семён ткнул карандашом в чек. — Переплата — тринадцать рублей двадцать. В неделю так три раза — уже сорок. В месяц — сто шестьдесят. В год — почти две тысячи. На эти деньги можно было купить пол-пачки пароизоляции на дачу. Пароизоляция. Рубероид. Саморезы. Все его вычисления заканчивались стройматериалами, которые оседали в сарае мёртвым грузом, как памятники его победам над женскими «капризами». Перед Мариной сидел уже не тот весёлый техник с чёрными вьющимися волосами, которого она когда-то выбрала на заводском вечере. Перед ней — сутулый, жёсткий, в майке с вытянутым воротом «для дома сойдёт». Глаза, когда-то живые, теперь смотрели на мир, как на вечно дырявый бюджет. — Я не хочу пароизоляцию, Сёма, — спокойно ответила Марина. — Я хочу картошку с нормальным соусом. И немного тишины. Я тоже зарабатываю, кстати. — Зарабатывает она… — фыркнул Семён. — Кем ты там у себя числишься? Методист в детском центре? Копейки! Если бы я не держал руку на пульсе, ты бы уже всю зарплату слила в эти свои «сливочки». Смотри на Пахомовых. Жировали, по кафе шлялись, а теперь — кредиты, долги. А у нас — кубышка. Кубышка — его священная корова. Его бог. Марина раньше терпела это слово, как терпят сквозняк. Теперь оно резало слух. Годы складывания в «кубышку» превратились в постоянную экономию на себе. Семь лет — без моря.
«На даче воздух лучше».
Кино — дома, с пиратским звуком: «Зачем платить, если можно скачать?».
Пальто — восьмой сезон, пуговицы менялись, воротник немного подшивали, чтобы не так бросалась в глаза лысина ткани. — Сёма, — тихо сказала она, — через неделю мне пятьдесят шесть. Он не отвёл глаз от чека. — И что? — Юбилей. Не круглый, но свой. Я не хочу встречать его под твоей пароизоляцией и самогоном. Я хочу… нормальный праздник. — Мы же договорились! — раздражение вспыхнуло тут же. — Салаты, селёдка под шубой, твоя подруга Рая с мужем, мой Шурик. Я самогон на журавлиных почках настойл — сказка будет, а не стол. Зачем деньги палить? Марина смотрела ему в лоб. — Я хочу в ресторан. И хочу платье. Красное. То, которое на витрине на Советской. В доме стало тихо.
Семён медленно поднял голову. Его лицо перегруппировалось: сначала растерянность, потом шок, затем — почти ужас. — Платье? За девять тысяч? Ты с ума сошла, Марина? У тебя шкаф ломится! Вон, зелёное в цветочек нормально ещё. В синем, в котором ты на коллегии у директора была, вообще как человек выглядела. — Синему пять лет, — спокойно ответила Марина. — Я в нём дышать не могу. Я хочу платье, в котором буду чувствовать себя женщиной, а не батоном в сеточке. Он усмехнулся. Криво, мерзко, с прищуром. — Женщиной… Марин, ну ты загнула. Тебе сколько? Пятьдесят шесть? Ты себя в зеркало видела? Морщины, шея, вены на ногах… Какое тебе уже «ух»? Кто на тебя смотреть-то будет? Официант? Молодые девки в TikTok гуляют, а ты собралась «выход устроить»? Фраза ударила ровно туда, куда целилась. На кухне снова загудел старый холодильник — как старый знакомый, который всё слышит, но молчит. Звук лампочки под потолком, тихое тиканье часов, шум машин за окном — всё слилось в гул. — Значит, старая, да? — Марина не подняла голос, но слова звучали жёстко. — Не старая, — Семён сделал вид, что смягчается, — а в возрасте. Женщина в годах. Бабушка. Твоё — пирожки, уют, носки вязать внукам. А платьица, рестораны — это всё от дурости. Всё, разговор закончен, денег на ерунду не дам. У нас крыша на даче гуляет, вот куда деньги пойдут. Он встал, по пути щёлкнул выключателем — как наказание: сиди в темноте, думай о своём празднике. Свет ушёл, оставив её в густом, липком полумраке. Внутри, под грудиной, нечто шевельнулось. Не обида — она давно уже привыкла к его словам. Не жалость к себе — её тоже выжали годами. Там, в глубине, зажглась маленькая, плотная точка злости. Холодной, чистой, осмысленной. Три дня дом жил по привычному графику: закупки «по акциям», телевизор, ворчание.
Семён комментировал новости, ругал власть, ругался с ведущими ток-шоу и поглядывал на жену — всё ли «оттаяла». Марина действовала как хорошо отлаженный механизм: варила суп, гладила рубашки, стирала. Разговаривала мало, ничем себя не выдавала. Но внутри — шла стройка. Не дачная, не очередной сарай. Внутри строилась новая конструкция, в которой не было места реплике «сидеть дома и вязать носки». На четвёртый день Семён утром потоптался по квартире в своих тапках, покашлял, поворчал, что «воды горячей всё равно нет, коммунальщики сволочи», и объявил: — Я на дачу. Там машину с доской привезут. С ночёвкой. Ты свет везде выключи, из розеток всё выдерни, газ проверь. И не смей покупать ту ветчину, она без скидки! Дверь захлопнулась. В подъезде стихли его шаги. Марина подождала ещё минут десять — до полной тишины. Потом встала, как человек, у которого внезапно появилось право на собственное решение.
Пошла в спальню. На самом верху шкафа, туда, где Семён никогда не заглядывал (лень лезть, да и «женские тряпки» его не интересовали), стояла старая коробка из-под сапог. Чехия, девяносто какой-то год, логотип почти стёрся. Коробка была тяжёлой, пыльной. Внутри — мотки пряжи, давно заброшенное вязание, и под всем этим — тугой полиэтиленовый пакет. Марина достала его, развязала. Купюры рассыпались по покрывалу.
Деньги, которым официально «не существовало». Подработки по ночам: она писала методички для других филиалов, редактировала чужие отчёты, оформляла заявки — всё за наличку. Премии, которые не озвучивались дома. Подарки детей: «Мам, это только тебе. Пусть отец думает, что мы тебе серьги купили». Она пересчитала.
Сто двадцать семь тысяч с хвостиком. Для Семёна — сумма на новую крышу, утеплитель и пару приключений в «Строймаркете».
Для неё — билет во взрослую, честную жизнь. В голове — знакомый голос:
«Ты сумасшедшая. Это чёрный день. Вдруг заболеет? Вдруг война? Вдруг детей прижмёт?» Марина села на край кровати, провела рукой по лицу. А сегодня что? Белый праздник?
Сегодня — день, когда ей расписали по пунктам: ты старуха, забудь про платья и рестораны. — Чёрный день — это когда ты живёшь рядом с человеком, который тебя не видит, — произнесла она вслух. — И продолжаешь делать вид, что всё нормально. Ответа не последовало.
Покрывало молчало. Деньги тоже. Марина собрала купюры аккуратно, по номиналам, уложила в кошелёк, сверху положила паспорт. В турагентстве она выглядела не как туристка, а как человек, который пришёл подписать приговор. Лицо бледное, руки сжатые, глаза — темные, но при этом очень живые. — Мне нужен вылет завтра, — сказала она. — Один человек. Куда угодно, где есть море, нормальный отель и не слишком много детей. Менеджер подняла голову, быстро оценила её взглядом — и поняла всё. — Есть Кипр, Лимасол, четыре звезды, завтра в 7:20. И есть ОАЭ, Шарджа, пять звёзд, но там доплата приличная. Марина даже не вздохнула. — Кипр. Четыре звезды. Завтрашний рейс. На одного. Комиссия, страховка, трансфер. Цифры в чеке у приличной женщины с вечной экономией должны были бы вызвать сердечный приступ. У Марины — вызвали странное облегчение, почти физическое: как будто сорвали тугую резинку, которая долгие годы перетягивала грудь. Вечер она провела молча и методично. Открыла шкаф — и стала вытаскивать оттуда не одежду, а версии себя, которые давно отдала в архив. Белый сарафан, в котором когда-то ездили с подругами на море. Купальник «ещё ничего, в нём можно людям показаться». Лёгкие брюки. Пара приличных маек.
Небольшой чемодан наполнялся тем, что Семён называл «ерундой», а нормальные люди — вещами для отдыха. На кухне, под лампой, она положила листок бумаги. Переписывала его трижды, пока не получился короткий, жёсткий вариант: «Сёма.
Ты говорил, что мне пора вязать носки и сидеть дома.
Поехала вязать — туда, где +26 и море.
В супе в холодильнике срок годности истечёт раньше, чем ты перестанешь считать мои ложки сахара.
Деньги взяла свои.
Марина». Придавила бумажку сахарницей.
Выключила в квартире всё, что так любил выключать он. И легла на три часа — не спать, а дождаться будильника. Аэропорт жил ночной жизнью: кофе, чемоданы, дети, крики, объявления. Марина стояла в очереди на регистрацию, держась за ручку чемодана. Вокруг — чужие истории, чужие семьи, чьи-то отпуска. Её жизнь с Семёном казалась чем-то неправдоподобным на фоне этих людей, одетых в удобное, а не в «сколько прослужит». Она несколько раз ловила себя на панической мысли: «Развернуться. Ещё не поздно. Вернуться домой, пока никто ничего не понял…»
Но самолет объявили. Таможня проверила паспорт. Посадка началась. Марина села у иллюминатора. Когда самолёт оторвался от полосы, она впервые за много лет не вцепилась в подлокотник, молясь про себя, а вдохнула так глубоко, словно впервые за тридцать лет ей разрешили дышать полной грудью. Под крылом остался город, где её давно уже записали в разряд «пенсионерок при живом муже». Там остались батареи, к которым Семён подходил с градусником; кран, который страдал без его контроля; и шкаф, набитый вещами, в которых она давно не чувствовала себя собой. Впереди — море. И тишина. И возможность прожить хотя бы неделю не под взглядом домашнего контролёра. Кипр встретил влажным, тёплым воздухом и бесстыже голубым небом.
Отель оказался ровно таким, как на картинке: стекло, мрамор, пальмы, бассейн с идеально гладкой водой. Марина шла по холлу, чувствуя себя чужой в этом блеске — но одновременно именно здесь казалась себе живой. В номере пахло стиранным бельём и чем-то лимонным. Огромная кровать, белоснежное одеяло, балкон с видом на море. Она вышла, опёрлась о перила. Волны били в берег, не подозревая о чьих-то юбилеях, ссорах, рубероидах. Первым делом Марина пошла в ванную. Она повернула кран — не на «струйку», а до упора. Горячая вода хлынула шумно и мощно. Пар быстро заполнил помещение.
Марина зашла под душ и просто стояла.
Вода лилась.
Минуты тикали.
Счётчик крутился где-то очень далеко, в другой стране, в другой жизни. Через десять минут у неё подогнулись ноги — не от усталости, от того, что тело отвыкло от такого простого, бесконтрольного удовольствия: не экономить на себе.
Она опустилась на бортик, позволила воде течь по лицу. Слёзы смешались с каплями — и уже было непонятно, где вода, а где то, что накопилось за тридцать с лишним лет. Потом она спала.
Первый день — почти круглые сутки, просыпаясь только на завтрак и обратно заваливаясь в белую постель. Организм, столько лет живший в режиме «поторопись, надо, потом», наконец понял, что «потом» можно отложить. На третий день — её реальный день рождения — он же первый день, когда она по-настоящему вышла из номера не как турист, а как человек, решивший жить. Она выбрала лёгкое хлопковое платье, заплела волосы в косу, спустилась в ресторан. Официант принёс шампанское «от отеля» — имена своих юбиляров администрация умеет запоминать.
Марина подняла бокал — и вдруг поймала отражение в зеркальной колонне. Там стояла женщина. Да, с морщинками у глаз. Да, с возрастом в паспорте. Но — стройная, с ровной осанкой, с глазами, которые больше не потухшие лампочки, а нормальные фары. Мужчина за соседним столиком тоже это увидел. Высокий, седой, в бледной льняной рубашке, он сначала просто посмотрел, потом подошёл: — Позволите поздравить? Марина обернулась. В его голосе не было ни тени того снисходительного «для своих лет», которым иногда пускают слюни мужчины в России. Там было искреннее восхищение. — С чем? — спросила она. — С тем, — сказал он, чуть улыбнувшись, — что вы сегодня самая красивая женщина в этом зале. И, если не ошибаюсь, у вас день рождения. Его звали Андрей. Кардиолог из Новосибирска. Вдовец. Прилетел подышать морем между дежурствами. Они говорили до ночи. О книгах, о пациентах, о старом кино. О том, как люди боятся жить, прикрываясь привычкой и экономией.
Он не спрашивал, замужем ли она. Просто видел перед собой женщину, а не функцию. Когда они вышли на пляж, на чёрном море, подсвеченном луной, Марина призналась: — Муж сказал, что мне лучше сидеть дома и вязать носки. Что в мои годы в ресторан уже не ходят. Андрей усмехнулся без злости. — Знаете, сколько в отделении лежит тех, кому «рано было умирать»? Очень много.
Женщина стареет не по паспорту, а по тому моменту, когда перестаёт верить, что имеет право на радость. Вы, Марина, точно не старуха. Он взял её за руку — не как мальчишка, тащащий «на пляж потихоньку», а как человек, который предлагает опору. В тот вечер никто никуда никого не тащил.
Они просто сидели у воды, и Марина в какой-то момент поймала себя на простой мысли: оказывается, разговаривать с мужчиной можно так, чтобы никто не считал твои расходы и не ныл про рубероид.
Две недели пролетели как один день. Море, прогулки, спа, разговоры.
Никаких «ты куда потратила», «зачем это платье», «смотри, сколько электричество жрёт этот кондиционер». Вместо крика — смех детей в бассейне. Вместо ворчания — ленивое пение цикад. За день до вылета Андрей сказал: — Можно задать один неудобный вопрос? Марина остановилась. — Задавайте. — Вы решили, что будете делать, когда вернётесь? Продолжать жизнь с этим мужчиной. Или начинать новую? Она посмотрела на море. Лучший психотерапевт — линия горизонта: позволяет увидеть масштаб. Ответа тогда она ещё не знала. Но знала точно одно: в ту же точку, в ту же клетку, в ту же роль «старой бабки, которая должна сидеть и вязать», она не вернётся. Даже если для этого придётся сжечь все мосты. Самолёт снова поднялся в небо.
Под ним остался остров, на котором она впервые за много лет почувствовала себя живой.
Впереди — Москва. И разговор, который неизбежен. Самолёт сел жёстко, с лёгким ударом в полосу. Москва встречала по-своему: серым небом, мокрым снегом, тянущимся ветром, который мгновенно выбивает из головы всю южную расслабленность. Марина стояла у ленты выдачи багажа с одним чемоданом и ощущением, будто прилетела не из отпуска, а с другой планеты. Телефон молчал. Семёну она не писала, детей — предупредила заранее: «Со мной всё хорошо. На остальные вопросы отвечать не буду». В подъезде пахло сыростью и пережаренным луком. Лифт дернулся, застрекотал и потащил её вверх. На каждом этаже — знакомые коврики, старые двери, чьи-то крики телевизора. Всё это было до смешного родным и одновременно чужим. Дверь их квартиры была не закрыта на верхний замок. Значит, дома. Ждал?
Или просто забыл, как обычно, «потому что нечего тут воровать»? Марина повернула ключ, толкнула дверь и на секунду остановилась на пороге. Запах вонзился первым — тяжёлый, несвежий. Смесь табака, дешёвой тушёнки, старого жира и чего-то кислого. В прихожей валялись ботинки, один — носком в сторону стены, второй — посреди прохода. Куртка — наброшена на вешалку мимо плечиков, шарф лежал на полу. Она прошла на кухню — и увидела то, чего, по сути, давно ожидала. Но всё равно удивилась. Семён сидел за столом в темноте. Лампочка над плитой не горела. Свет из окна — грязный, уличный — чуть подсвечивал его лицо. Не брит, осунулся, под глазами — тёмные круги. Перед ним — пустая тарелка и пепельница, в которой лежало больше окурков, чем он обычно позволял себе за неделю. — Вернулась… — голос прозвучал хрипло, словно давно им не пользовались. Марина молча щёлкнула выключателем. Свет полоснул по кухне, обнажив весь «хозяйственный порядок» Семёна.
Гора немытой посуды, засохшая каша в кастрюле, раскрытая банка консервов, початый батон, превращённый в камень. На столе валялись какие-то бумажки, чеки, записи ручкой в клеточку: он, судя по каракулю, пытался считать что-то и сам в этом утонул. Она сняла шарф, аккуратно повесила пальто. Вышла из тапочек. В этой квартире каждое её движение всегда было немедленно оценено: «зачем», «почему», «а сколько это стоило». Сейчас — тишина. — Ты… где была? — спросил Семён, глядя на неё так, будто перед ним не жена, а призрак. Марина прислонила чемодан к стене. — В отпуске, — спокойно ответила она. — На море. Семён дернулся, попытался сесть ровнее. — Я думал… ты в санаторий какой-то поехала. Тут. Рядом. А потом Галя из бухгалтерии сказала, что видела фото. Море… шезлонги… Этот… коктейль в руке. Смеху, говорит, было! Ты что, в Турции была? — На Кипре, — уточнила Марина. — Две недели. Покупалась. Поспала. Платье купила. Она говорила сухо, почти отчётливо, не пряча и не оправдываясь. Семён сглотнул. — На что? — спросил он. И это «на что» было не про страну, не про отпуск. Оно было про деньги, про его священную «кубышку». Марина села напротив. — На свои. Те, которых у меня «нет». Он замолчал. Взгляд забегал. Секунды тянулись, как жвачка. Потом голос всё-таки прорезался: — Это… предательство, Марин. Мы же… всегда вместе всё решали. Бюджет — общий. А ты… ты взяла и спустила сотни тысяч на… песок и воду. У нас крыша течёт! Марина вдруг усмехнулась. Не зло, не истерично — устало. — Сёма, у нас давно течёт не крыша. У нас давно течёт уважение.
Ты тридцать лет считаешь мои ложки сахара. Моё масло на сковородке. Мои сливки. Мои килограммы. Мои года. Мою нужность.
На всё у тебя был лимит.
Кроме одного: на твои слова. Он поднял глаза: — Что я такого сказал? Ну да, вспылил. С кем не бывает? Всё из-за этого платья, что ли? Ну сказал, что старая… Не ты первая, не ты последняя. Я себе тоже говорю, что старый… И что? — Разница в том, — отзыв прозвучал мягко, но чётко, — что ты себе говоришь и продолжаешь жить как жил. А мне после твоего «старой» хотелось лечь и не вставать. Но я, как видишь, выбрала другой вариант. Семён посмотрел на неё внимательнее. Перед ним была не обычная Марина-«жена», в выцветшем халате. Перед ним сидела женщина после отпуска: кожа с лёгким загаром, волосы не торчат в разные стороны, а аккуратно собраны, глаза — светятся. На ней был простой, но сидящий по фигуре костюм, шарф — яркий, живой, как сама мысль, что жизнь есть и после пятидесяти. Он на секунду растерялся. — Я… думал, ты не приедешь, — выдохнул он. — Думал, нашла себе там… кого-то. Или сдурела совсем. Галя сказала, ты в ресторане там была, в платье… Это что, всё правда? — Да, правда, — подтвердила Марина. — И насчёт ресторана, и насчёт платья. И насчёт того, что я там встретила человека, который назвал меня красивой, а не старой. Семён вскинулся: — Мужика?! С лица мгновенно слетела вся усталость, проступил знакомый мелочный гнев. — Тебе этого не хватало?! В нашем-то возрасте! Вон, глянь на себя! Ты… — он замялся, не нашёл слова и ударился привычно в абсурд: — Люди же смеяться будут! Скажут: сбрендила баба, дом бросила, по курортам с мужиками! Марина какое-то время молча смотрела на него. — Люди уже смеются, Сёма, — сказала она тихо. — С тех пор как видят, как ты в магазине при продавцах выдираешь у меня из рук нормальное масло и суёшь это своё «спред по акции». Не за меня — за себя, если что. Он хотел возмутиться, но не успел. Она положила ладони на стол, сцепив пальцы. — Давай без кругов по кухне. Слушай внимательно. Я не вернулась «как раньше». Я вернулась, чтобы поставить точку. Или хотя бы жирную запятую. — Это ещё что за загадки? — проворчал он, но голос уже был не такой уверенный. — Я больше не живу в режиме «ты решаешь, а я подстраиваюсь».
Если остаёмся вместе — правила меняются. Если не устраивает — мы разводимся, делим имущество, ты экономишь один, над собой. — Какие ещё правила? — в Семёне проснулся внутренний юрист-самоучка. Марина загибала пальцы. — Первое. Никаких проверок чеков. Захочу — куплю сметану двадцатипроцентную, сливки тридцатипроцентные и даже манго без акции. И не буду объяснять, почему. — Вот ещё… — попытался вставить он. — Второе, — перебила она, не повышая голос. — Я больше не отчитываюсь ни за электричество, ни за воду. Хочу — принимаю ванну каждый день. Хочу — включаю свет в коридоре, чтобы не ходить, как крот. Считай это моей личной роскошью, а не преступлением против бюджета. Он замолчал. В его голове уже щёлкали цифры: «ванна каждый день, горячая вода, киловатты…». Но вслух ничего не сказал. — Третье. Я трачу свои деньги, как считаю нужным. Появятся лишние — хоть снова улечу на море. Без отчёта. Без согласования. Без твоего «ты что, сдурела». — А если… — он сжал кулаки. — А если нам на дачу надо? На крышу? — Тогда ты идёшь и зарабатываешь на свою крышу. Сам. Без того, чтобы залезать в мою голову, мои туфли и мои платья, — спокойно ответила она. — Вот твои условия. Есть ещё один вариант: развод. Семён резко оттолкнулся от стола: — Да кому ты нужна, — начал он было привычную пластинку, — в свои-то… И запнулся. Потому что сам же только что видел её у двери — загорелую, живую, уверенную. Не бабка из очереди, не «Марин, ты уж сиди, я сам». А женщина, которую на улице вполне себе проводили бы взглядом. Он впервые за много лет задумался, что его «кому ты нужна» давно уже не про реальность, а про его собственный страх. Страх того, что она уйдёт, а он останется один — со своим «Саратовым», скрипучей дачей и тетрадкой с расчётами до копейки. Марина встала и пошла в комнату. Чёрный, как предчувствие, чемодан остался в прихожей. Возвращалась она уже с небольшой магнитной пластинкой в руках — с видом на море. Обычный туристический сувенир. Не говоря ни слова, подошла к холодильнику и прилепила магнит поверх бумажки с аккуратной таблицей — график отключения горячей воды, расчёты за электричество, средний расход в месяц. Море легло поверх цифр. — Это что за цирк? — буркнул он. — Это напоминание, — сказала Марина. — О том, что жизнь существует не только в формате «сколько кВт ушло на кипячение чайника». Она повернулась к нему: — Решай, Семён. Сейчас.
Или ты принимаешь эти условия и прекращаешь воспитывать меня как непослушного ребёнка.
Или завтра первым делом я иду в МФЦ, беру список документов для развода и оценки квартиры. Ты давно хотел эксперимент? Будешь жить один. Экономить для себя любимого. Он сглотнул. Картина будущего возникла неожиданно чётко: кухня без Марининых кастрюль, магазин без её списков, пустая дача, где рубероид лежит стопкой, а готовить на плитке надо самому. И никто не подаст чай, никто не скажет: «Сёма, хватит бубнить, иди уже спать». Никто не будет сидеть напротив за столом, даже если молчит и подтрунивает. — Ты… правда готова одна? — спросил он тихо, впервые без командного тона. — Да, — так же тихо ответила она. — Потому что две недели показали: я не разваливаюсь, если рядом нет мужика, который выключает за мной свет. Я довольно неплохо справляюсь одна. И даже смеюсь. Пауза растянулась.
Семён опустился обратно на стул. Взгляд его вцепился в магнит с морем. — Я… не хочу развод, — выдохнул он в конце. — Не хочу один. Я… привык, что ты есть.
И… — проглотил что-то внутри, — понял, пока тебя не было, что без тебя этот дом превращается в склад: грязный и пустой. Марина чуть наклонила голову. — Тогда учись жить с женщиной, а не с бесплатной домработницей. Учись не считать мою сметану. Учись иногда тратить, чтобы просто порадовать меня, а не только кубышку. Сможешь — проживём. Нет — чемодан, — она кивнула в сторону прихожей, — всегда под рукой. Он не стал клясться «всё изменить». Не опустился на колени, не устроил сцену покаяния. Просто устало кивнул. — Попробую, — сказал он. — Но… я же не умею по-другому. — Будешь учиться, — коротко заключила Марина. — В нашем возрасте это полезно для мозга. Она встала, достала из шкафа чистую скатерть, накрыла стол, убрала с него сваленные чеки и бумажки. — Завтра — ресторан, — напомнила она по дороге к холодильнику. — Мой юбилей ещё никто не отменял. Найдёшь костюм без пятен. Раскошелишься на нормальный ресторан, а не на «кафешку рядом с рынком». Я хочу один раз в жизни услышать от мужа: «ты сегодня красивая» — не в виде издёвки. — А если… денег не хватит? — привычно пискнул страх в нём. — Продашь что-нибудь из своих запасов на даче, — спокойно отрезала она. — Или, удивительная мысль, возьмёшь подработку, как я делала долгие годы. У тебя тоже есть две руки и голова, не только у меня. Он тяжело поднялся, подошёл к чайнику. Рука по привычке потянулась налить воды «по минимуму». Потом, словно споткнувшись о собственную мысль, он открыл кран сильнее. Чайник наполнился почти до верха. — Первая жертва твоей революции, — буркнул он. — Это не революция, — спокойно ответила Марина. — Это нормальная жизнь. Он включил плиту. Пламя вспыхнуло, вода загудела. Счётчик, наверное, действительно вращался быстрее, но в этот момент Семён вдруг поймал себя на том, что впервые за две недели ему не так страшно смотреть на кипящий чайник. Потому что напротив — сидит живая, настоящая женщина. Не призрак, не тень, не бесплатный обслуживающий персонал. Женщина, у которой есть свой чемодан, свой паспорт, свои деньги и… свои границы. Марина достала телефон. На экране — новое сообщение. «Марина, добрый вечер.
Сегодня в Новосибирске снег по колено, а я поймал себя на мысли, что ищу вас в толпе на улице.
Не пропадайте.
Андрей». Она прочитала, едва заметно улыбнулась и аккуратно убрала телефон в карман.
Не для того, чтобы скрыть. Для того, чтобы помнить: у неё есть выбор. Всегда. Чайник свистнул.
Семён налил ей чай, поставил кружку перед ней осторожно, даже немного виновато — как человек, который, возможно, наконец понял: экономить можно на чём угодно, кроме уважения к тому, с кем живёшь. Марина взяла кружку, вдохнула горячий пар с запахом обычного чая, который почему-то казался сейчас почти праздничным. В голове мелькнула короткая, чёткая мысль:
если завтра он сорвётся и снова начнёт считать её ложки сахара — чемодан с колёсами легко катится до лифта. И это знание грело не хуже кипятка. Спасибо, что дочитали эту историю до конца.
Если где-то ускочила ошибка или буква встала не на своё место — не ругайте строго, такое бывает.
Если хотите не пропустить новые рассказы или поделиться своей историей — буду рад видеть вас в моём Telegram-канале. Там спокойнее, теплее и по-человечески честно.