— В пятьдесят пять ты уже отработанный материал, — произнёс Виктор почти равнодушно, будто обсуждал списанный станок на заводе, а не жизнь женщины, с которой прожил тридцать лет.
Галина стояла в прихожей собственного дома, босиком на холодной плитке, сжимая в пальцах край выцветшего халата. Запах её кухни — супа на косточке, свежевыпеченных булочек, жареного лука — ещё витал в воздухе, но уже казался неуместным. Как будто она накрыла стол для семейного ужина, а вместо этого пришли судебные приставы.
На коврике у двери сиротливо стояли её чемоданы. Два. Больше за тридцать лет, оказывается, накопить и не успела — всё было «их общим»: их дом, их мебель, их техника, их достижения. А вот вылетала — одна.
— Ты хоть понимаешь, что говоришь? — голос предательски дрогнул, хотя Галина заранее клялась себе, что не заплачет.
— Прекрати, — Виктор раздражённо взмахнул рукой. — Только без сцен. Я взрослый человек, ты тоже. Мы просто… переросли друг друга.
«Переросли?» — отозвалось внутри.
Он перерос, а я, значит, так и осталась сорняком в его огороде?
— Тридцать лет, Витя, — тихо произнесла она. — Тридцать лет не «мы», а теперь вдруг «переросли»…
— Не начинай, — поморщился он. – Ты же сама видишь. Ты один в один моя мать стала. Всё по расписанию, всё по правилам, всё так, как было «принято». Ты — прошлый век, Гал.
Он бросил эти слова почти не глядя. Но каждое вонзилось в неё, как гвоздь.
— Прошлый век, — повторила она одними губами.
— Да. Женщина должна знать, когда уйти со сцены, — он поправил дорогую куртку, купленную всего месяц назад «на распродажах». Тогда она ещё радовалась, как ему идёт. — У меня теперь другая жизнь.
Он выдержал паузу и добавил с каким‑то даже восторгом:
— Настоящая.
Галина резко выпрямилась.
— Настоящая? А это… — она рукой обвела дом, фотографии на стенах, вбитые им же когда‑то гвозди, — это что было? Репетиция?
— Не преувеличивай, — Виктор раздражённо поджал губы. — Мы прожили нормально. Ты была хорошей женой, хозяйкой. Но всё заканчивается. Я хочу ребёнка. Наследника. Понимаешь? Внуки — это одно, а вот свой сын — совсем другое.
Удар номер два.
— А Наташка? — Галина почувствовала, как внутри поднимается и гнев, и отчаяние. — Она что, не твой ребёнок?
— Дочь — это не то, — отмахнулся он. — Она уже замужем, у неё своя жизнь. А я хочу, чтобы в доме бегал маленький, чтобы на меня был похож. Чтобы я успел его на ноги поставить, пока ещё не старик.
«Пока не старик», — эхо гулко разнеслось в голове.
А она, значит, уже старуха.
— И ради этого ты выкидываешь меня с чемоданами? — в голосе прозвучала сталь.
— Не драматизируй. Я всё по‑честному делаю. Дом мой, до брака оформлен. Тебе… — он на секунду задумался, — я дам денег. Помогу снять комнату.
Это «комнату» стало третьим ударом. Как приговор: тридцать лет — и после них тебе полагается только «комната».
— А она где? — Галина даже не заметила, как перешла на «она».
— Настя? У мамы пока. Беременная всё‑таки, надо, чтобы за ней смотрели. Скоро переедет сюда.
Он говорил спокойно, размеренно. Словно объяснял, почему переставил мебель в гостиной: этот диван — сюда, а тот — выбросить.
— В пятьдесят пять, — медленно повторила Галина, — я, по твоим словам, отработанный материал.
— Гал, не придирайся к словам, — Виктор поморщился, но не выглядел виноватым. — Ты же сама знаешь, здоровье уже не то, энергии нет, я с тобой рядом задыхаюсь. Ты всегда усталая, всегда с какими‑то жалобами… Мне надо по‑другому.
Она вдруг очень ясно увидела: перед ней не тот Виктор, с которым она ночами таскала кирпичи, когда они строили этот дом. Не тот, который грел ей руки, когда в девяностые они стояли за сахаром в мороз. Не тот, который плакал от счастья, когда Наташка сделала первые шаги.
Перед ней стоял чужой мужчина в дорогой куртке, с ухоженной бородкой, с новым телефоном — и с чужими глазами.
— Ты давно решил? — спросила она.
— Полгода назад где‑то, — лёгкий жест рукой, как будто речь шла о выборе новой машины. — Когда понял, что у нас всё… формально. Мы как соседи живём.
«Полгода назад…» — она судорожно перебирала в памяти. Полгода назад он стал задерживаться на работе, появлялись «совещания», «какие‑то курсы», «срочные выезды». Она верила. Потому что он — муж.
— И всё это время ты приходил домой, ел мой борщ, спал в нашей кровати… — она сделала паузу, — и строил новую «настоящую» жизнь?
— Да хватит уже, — вспылил он. — Не хочу ругаться. Давай по‑хорошему. Забирай вещи, завтра я помогу отвезти, куда скажешь.
Хотелось закричать, швырнуть ему чем‑нибудь в лицо, разорвать эти чемоданы, выбросить за его спину. Но внутри что‑то уже сломалось, и вместо крика пришла ледяная ясность.
— Не надо, — она ровно посмотрела ему в глаза. — Я сама справлюсь.
Он явно не ожидал такой реакции.
— Ну… как хочешь.
Он взял ключи со столика, привычно проверил, закрыта ли газовая плита — старый рефлекс, — и уже у двери обернулся:
— Ты… не держи зла, ладно? Так бывает.
Галина молча разжала пальцы, позволяя халату упасть.
— Ступай, Виктор. В свою новую жизнь.
Он вышел. Дверь закрылась тихо, без хлопка. Но этот щелчок стал громче любого грома.
Некоторое время она просто стояла, слушая, как в тишине тикали часы и как капает вода из плохо закрученного крана на кухне. Мир вдруг будто лишился звука, цвета и объёма. Остались только она, два чемодана и чужой большой дом, который уже перестал быть её.
Она подошла к стене, где висели фотографии. На одной — они с Виктором молодые, в ободранной, но счастливой комнате времён общежития. На другой — трое: она, он и маленькая Наташа, в новогодних колпаках. На третьей — уже взрослые, на даче, с шашлыком и друзьями.
Галина сняла рамку с их свадебным снимком. Пальцы дрожали, стекло звякнуло, но не разбилось.
— Прошлый век… — шепнула она, вглядываясь в своё молодое лицо. — Хорошо. Пусть будет так.
За окном мартовский снег уже подтаивал, оставляя на дорожках грязные разводы. Ветер гонял по двору влажные листья, и всё вокруг казалось таким же усталым, как она сама.
Соседка Тамара, что жила через дом, заметила чемоданы, аккуратно выставленные на крыльцо.
— Гал! — крикнула она, высовываясь в прихожую своего дома. — Это что у тебя тут? В отпуск собралась?
Галина повернула голову. На лице — ледяное спокойствие, внутри — пустыня.
— В бессрочный, Тамар.
Та подбежала ближе, увидела пустую прихожую, отсутствие мужских ботинок, знакомый мужской плащ, который всегда висел на крючке — и всё поняла без слов.
— Ох ты ж… — только и выдохнула она. — За что ж так, а?
Галина устало усмехнулась.
— За то, что вовремя не помолодела.
Тамара схватила один из чемоданов.
— Пошли ко мне. Сейчас не время геройствовать.
Галина оглянулась ещё раз. Взгляд скользнул по стенам, по кухне, по креслу Виктора, по телевизору, по фотографиям. Её дом. Её жизнь. Её «прошлый век».
И вдруг внутри вспыхнула тихая, упрямая мысль: «А я ещё не закончилась».
Она взяла второй чемодан и шагнула за порог.
Съёмная квартира встретила её облупленными стенами, скрипучим диваном и запахом чужих котлет, который въелся в занавески. Но здесь не было чужих слов, чужого презрительного взгляда и чужих беременных пассий. Здесь было пусто — а значит, можно было заполнять заново.
— Да чего ты, Галка, расстраиваешься, — ворчала Тамара, помогая перетаскивать сумки. — Твоё ещё впереди. Сейчас все по вторым, третьим кругам бегают. Ты у меня ещё замуж выйдешь, вот увидишь.
— Не смеши, — Галина устало присела на край дивана. — Мне бы не сойти с ума сначала.
Первую неделю она жила как во сне. Автоматически вставала, варила себе кофе, который раньше всегда пил Виктор. По привычке ставила две кружки. Потом машинально одну убирала обратно в шкаф.
На работе в аптеке сделала вид, будто ничего не изменилось. Коллеги что‑то подозревали, но из деликатности не спрашивали. Только заведующая однажды осторожно обмолвилась:
— Галь, если надо пару дней отпуска — скажи.
— Не надо. Если останусь дома, точно поеду крышей.
Вечером она возвращалась в свою маленькую «двушку», включала телевизор лишь для того, чтобы в комнате было не так тихо. Но всё равно слышала внутри фразу: «Отработанный материал».
Однажды вечером, листая телефон, она открыла фотографию, где Виктор стоял на берегу речки с удочкой, смеясь и показывая на только что пойманного карася. Ей было тогда сорок. Ему — сорок три. Они всем казались идеальной парой.
Пальцы сами набрали сообщение: «Ты счастлив?»
Она долго смотрела на экран, на мигающий курсор. Потом решительно стерла текст.
Зачем?
Он свой выбор сделал.
Через месяц, когда боль чуть притупилась, судьба подбросила первый сюрприз.
Рабочий день подходил к концу, Галина уже мечтала о горячем душе и чашке чая, когда дверь аптеки звякнула, и вошла молодая женщина.
Высокая, худая, с заметным животом. Лет двадцать семь, не больше. Волосы собраны в хвост, губы поджаты. Лицо бледное, под глазами — тёмные круги.
— Здравствуйте… — произнесла она негромко и подняла глаза.
Их взгляды встретились.
Галина узнала её мгновенно, хотя видела только на фото в телефоне у Виктора, когда он когда‑то «случайно» показал коллег, а потом слишком быстро пролистнул.
Настя.
Та самая «новая жизнь».
— Здравствуйте, — спокойно ответила Галина, хотя внутри всё скрутило. — Что вам нужно?
Настя замялась.
— Мне… витамины для беременных. И магний, кажется… у меня ноги сводит по ночам.
Галина описала лекарства и протянула коробки. Старалась не смотреть на живот, но глаза сами тянулись к нему.
Тот самый наследник…
— У нас… — Настя сглотнула, — врач сказал, что тревожиться не о чем, но я всё равно переживаю. Первый ребёнок…
Галина подняла глаза. На секунду в ней вспыхнуло жёсткое желание сказать: «Вы уверены, что это ребёнок, а не чей‑то бумеранг?», но она сдержалась.
— Переживать — нормально, — сказала вместо этого. — Главное — следовать рекомендациям врача и не нервничать лишний раз.
И тут Настя, видимо, решив, что перед ней «просто доброжелательная женщина старшего возраста», неожиданно выдохнула:
— А как тут не нервничать, когда муж пропадает на работе, то к маме уезжает, то ещё что-то… Я… я не знаю, смогу ли я ему доверять.
Так вот оно что.
— Если вам не спокойно, говорите с ним прямо, — ровно ответила Галина. — Молчание только хуже делает.
Настя кивнула, взяла лекарства, рассчиталась. Уходя, уже у двери, вдруг обернулась:
— Вы… вы такая спокойная. Прямо как моя… ну… бывшая жена моего мужа. Виктор часто говорил, что она всегда держалась молодцом.
Дёрнувшись, она поняла, что сказала лишнее, покраснела и поспешно добавила:
— Ой… простите, я…
Галина медленно сняла очки, посмотрела прямо в глаза девушке:
— Да, это я.
Настя замерла.
Тишина повисла между ними густая, тяжёлая.
— Я… я не знала, что вы здесь работаете, — заикаясь, проговорила она. — Виктор говорил, у вас другая аптека…
— У Виктора многое, оказывается, было «по‑другому», — спокойно заметила Галина. — Не переживайте. Я к вам претензий не имею.
Это было не совсем правдой — где‑то глубоко внутри сидела обида, но её гнев был адресован не этой растерянной девчонке.
— Я… — Настя нервно теребила ремень сумки. — Я не хотела разрушать вашу семью, честно. Мы… всё как‑то само…
«Само» — слово из того же набора, что и «переросли». Удобное.
— Что сделано — то сделано, — Галина аккуратно поставила коробки на прилавок. — Сейчас у вас ребёнок. Думайте о нём.
Настя кивнула, ещё раз попросила прощения и быстро вышла, словно спасаясь бегством.
Когда дверь закрылась, коллега заглянула из подсобки:
— Ты чего такая бледная, Гал?
— Давление подпрыгнуло, — выдавила она. — Сейчас таблетку выпью.
Вечером, уже дома, Галина долго сидела у окна с чашкой остывшего чая. В голове крутились Настины слова: «Не могу доверять», «пропадает», «не знаю, смогу ли».
А бумеранг уже летит, — вдруг отчётливо подумала она. — Вот-вот начнёт возвращаться.
Прошло несколько месяцев. Галина втянулась в новую жизнь: работа, дом, иногда встречи с Тамарой. Стало чуть легче. Она начала замечать людей вокруг, слушать их истории, и оказалось, что её «тридцать лет впустую» — далеко не самая страшная судьба.
Одна из покупательниц, пожилая женщина с мягкими глазами, как-то сказала:
— Главное, доченька, не зацикливаться на том, кто ушёл. Знаешь, почему мужчины так часто уходят? Потому что могут. А вот кто остаётся — тот на самом деле и сильный.
Эти слова зацепились.
О Викторе она слышала только обрывки: кто-то из общих знакомых встретил его с Настей в магазине, кто-то рассказал, что он закупает детскую мебель, кто-то упомянул, что «он помолодел и сияет».
Первые разы эти новости жгли. Потом стали восприниматься как сводки из чужой страны.
А потом наступило лето. И в один душный июньский день, нагретый асфальт плавился под ногами, городской запах пыли смешивался с жареной кукурузой, Галина возвращалась с рынка с овощами в сумке и мыслями о том, какой суп сварить.
И вдруг увидела его.
Виктор стоял возле остановки, явно кого-то ожидая. В руках — маленький пакет, под глазами — тяжёлые мешки. Волосы поседели сильнее, чем можно было ожидать за такой короткий срок. Одежда была в порядке, но в нём не было прежней уверенной расправленной спины.
Галина хотела пройти мимо, сделав вид, что не заметила. Но он посмотрел прямо на неё. Узнал сразу.
— Гал… — тихо сказал он. — Можно… пару минут?
Она остановилась.
Иди, — шепнул внутренний голос. — Посмотри, во что превратилась его «настоящая жизнь».
— У меня время до автобуса, — сухо ответила она, глядя на табло. — Говори.
Они сели на скамейку в тени.
— Как ты? — первым делом спросил он.
— Живу. Работаю, — пожала плечами. — Квартиру снимаю. А ты как?
Виктор замялся, сжал пакет так, что смял его угол.
— Да нормально всё, — попытался улыбнуться. — Ребёнок родился… пацан.
Сердце кольнуло.
— Здоров?
Он отвёл взгляд:
— Недоношенный. Врачи говорят — «слабенький». Лёгкие… ну, сами понимаешь.
Каким-то странным образом боль от его слов ударила по ней самой.
— А Настя?
— Настя… — он поморщился. — Сложная она. Нервная, как провод оголённый. То смеётся, то плачет, то кричит, что я ей жизнь испортил, то клянётся в любви. То к матери уезжает, то обратно. Я… не привык к такому.
А к спокойной, «старомодной», привык, — холодно отметил внутренний голос.
— Ты этого хотел, Витя, — спокойно произнесла Галина. — Вот и живи, как хотел.
Он вздохнул.
— Я иногда… вспоминаю, как у нас было. Уютно. По‑домашнему. Ты всегда тихая, надёжная…
«Отработанный материал», — всплыло в памяти.
— Знаешь, — Галина встала, истолковав паузу автобуса как своё время, — уют ценят только тогда, когда оказались в постоянном шуме.
Он посмотрел на неё почти виновато.
— Галка… может… когда-нибудь ты сможешь меня простить?
— Я уже простила, — ответила она неожиданно даже для себя.
Слова прозвучали легко. И вдруг она поняла, что это правда. Он больше не вызывал в ней той жгучей обиды, которая так мучила её первые месяцы. Было только какое‑то отстранённое сожаление о потерянных годах.
— Но вернуться в ту же реку уже не смогу, — добавила она. — И ты тоже.
Автобус подошёл. Она зашла, не оглядываясь.
За окном мелькали дома, люди, витрины. Галина поймала своё отражение в стекле — женщина с усталыми глазами, но с ровной спиной. И где-то глубоко внутри затеплилось чувство: а может, всё ещё только начинается?
Осень пришла рано. Ветер стал острым, листья за ночь пожелтели и начали падать, как старые страницы из книги, которую кто-то листал слишком быстро.
Галина всё чаще ловила себя на мысли, что не хочет приходить домой в пустую квартиру. В аптеке однажды увидела объявление: «Требуются волонтёры в городской центр помощи пожилым людям».
— Вот, Гал, ты же добрая, — тыкнула в объявление сама заведующая. — Тебе бы туда. И отвлечёшься, и людям поможешь.
Галина задумалась и позвонила по указанному номеру. Через неделю она уже впервые вошла в обшарпанное здание, где в коридорах пахло лекарствами и манной кашей.
— Вы к кому? — спросила медсестра.
— Я волонтёр, — немного неуверенно ответила Галина.
Ей дали списки тех, кому требовалась помощь: кому-то — почитать газету, кому-то — просто посидеть рядом, кому-то — купить продукты.
Среди первых подопечных был старик Фёдор Николаевич. Он сидел у окна, смотрел на улицу и каждое утро спрашивал у проходящих мимо:
— Новости какие есть?
Галина подружилась с ним быстро.
— Я раньше инженером был, — рассказывал он. — Цех запускал. Людей учил. Думал, старость будет золотая, внуков на коленях качать. А вон — жена умерла, сын за границей, внуки по видеосвязи только. Хорошо, хоть вы к нам ходите.
Его истории странным образом резонировали с её собственной.
— Главное, Фёдор Николаевич, — говорила она, — что вы всё помните. Память — тоже богатство.
Помогая другим, она сама училась жить дальше.
Так прошла осень.
Зимой пришло письмо от дочери.
«Мама, папа мне звонил. Говорит, у них всё сложно. Малыш часто в больнице, Настя нервничает, он сам как в урагане… Скажи честно, ты его совсем ненавидишь? Или… можешь хотя бы поговорить с ним? Он звучал… очень сломленным».
Галина перечитала сообщение несколько раз. «Очень сломленным».
Перед глазами встал их последний разговор у остановки. Тогда он был просто уставшим. А теперь — сломленным.
Она долго не отвечала. Потом написала:
«Ненависть — слишком тяжёлое чувство, чтобы таскать его в моём возрасте. Я его отпустила. Но если ему нужна помощь ребёнку — это другое».
Ответ Наташи пришёл почти сразу:
«Мам, малыша снова положили в больницу. Папа там круглосуточно. Насте «надо отдыхать» — она у своей мамы. Может, ты бы… съездила? Ты же всё равно в том городе».
Галина смотрела в окно своей съёмной квартиры. Небо было серым, мелкий снежок лип к стеклу.
Поехать в больницу к ребёнку, который родился на обломках её жизни?
Она почему-то вспомнила Фёдора Николаевича, который говорил:
— Жизнь, Галя, штука цикличная. Кого-то накажет, кого-то пожалеет, кого-то проверит.
На следующий день, после смены, она села в автобус и поехала в городскую детскую больницу.
Отделение для новорождённых и недоношенных встретило её запахом антисептиков и тихим писком медицинской аппаратуры.
— К кому вы? — спросила медсестра у входа.
— Я… к Виктору… к ребёнку его, — замялась Галина. — Фамилия такая-то.
Медсестра кивнула.
— Он вон там, в конце коридора. Только недолго, ладно? У нас режим.
Галина пошла по длинному коридору, боясь поднять глаза. В каждой палате — маленькие кроватки, в каждой — крошечные существа, цепляющиеся за жизнь.
В одной из палат на стуле у детской кроватки сидел Виктор. Плечи опущены, лицо осунувшееся, глаза красные. На столике рядом — пластиковый стакан с недопитым чаем.
Он поднял голову, и в его взгляде не было ни тени прежней самоуверенности.
— Галка… — прошептал он. — Ты пришла.
Галина подошла ближе и посмотрела на ребёнка. Крошечный комочек, проводки, тонкая кожа, каждый вдох — как борьба.
— Как его зовут? — спросила она.
— Димка, — ответил Виктор. — Дмитрий Викторович.
В голосе прозвучала гордость, но тут же погасла.
— Врач что говорит?
— Борется, — глухо произнёс он. — Шансы есть, но… маленькие.
Он помолчал и вдруг сорвался:
— Я, наверное, наказан, да? Знаешь, как ночью сидишь и думаешь, что это за всё… за всё, что я сделал?
Галина смотрела на этого мужчину — некогда молодого, сильного, упрямого. Сейчас перед ней сидел человек, которого она почти не знала: сломанный, испуганный, маленький перед лицом беды.
— Может, и так, — честно сказала она. — А может, просто жизнь. Она иногда бьёт не по правилам.
Виктор вытер глаза тыльной стороной ладони.
— Настя… не выдерживает. Кричит, что «не для этого рожала», что «ей тяжело смотреть на это». То приходит, то уезжает. А я… я не могу уйти. Я сижу и думаю: вот он, мой наследник, за которого я…
Он осёкся.
— За которого ты разрушил чужую жизнь, — договорила за него Галина, не повышая голоса.
Он кивнул, как школьник, пойманный на двойке.
— Мне стыдно на тебя смотреть, — прошептал он. — Я вспоминаю, как ты вещи собирала… как я… эти слова сказал…
— Поздно уже вспоминать, Виктор, — устало ответила она. — Сейчас не обо мне речь.
Она ещё раз посмотрела на ребёнка. Внутри поднялось что-то мягкое, до боли знакомое — то самое чувство, которое она испытывала, когда держала на руках крошечную Наташу.
— Можно я его возьму? — тихо спросила она у медсестры, заглянувшей проверить капельницу.
— Осторожно, только недолго, — кивнула та.
Галина аккуратно, словно из стекла, взяла Диму на руки. Малыш зашевелился, тихо пискнул. Она прижала его к себе, тихо, почти шёпотом, запела старую колыбельную. Ту самую, что когда-то пела Наташе.
Через пару минут он заметно успокоился. Дыхание выровнялось, ручка вцепилась в край её халата.
Виктор смотрел на эту картину с каким-то благоговейным отчаянием.
— Ты… ты всегда умела, — хрипло выдохнул он. — И с детьми, и с домом, и со мной… А я…
Он закрыл лицо руками.
— Ты был уверен, что тебе нужно новое, — спокойно произнесла она. — И получил его. С избытком.
В тот вечер она пробыла в больнице дольше, чем собиралась. Потом ещё пришла на следующий день. И ещё.
Медсёстры перестали удивляться её появлению — приняли за одну из бабушек, которые ухаживают за внуками. Иногда Настя тоже приходила, смотрела на Гали, как на призрак прошлого, и в её взгляде читался страх:
«Если этот ребёнок выживет, он будет напоминать ему о ней. А если нет… он тоже будет ей напоминать».
Но судьба распорядилась жёстко.
В одну из ночей, когда Галина спала дома, телефон зазвонил среди тишины. Голос Виктора дрожал:
— Галка… он… Димка… он…
Дальше она уже почти не слушала. Поняла и так.
Похороны были тихими, почти безлюдными. Настя плакала громко, отчаянно, как будто оплакивала не только ребёнка, но и свою молодую жизнь, свои планы, свои мечты о «идеальной семье». Виктор стоял в стороне, побледневший, сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев.
Галина стояла чуть поодаль. Слёзы текли по щекам, но внутри было странное чувство: не злорадства, не удовлетворения, а тяжёлого, всепоглощающего сострадания.
К ребёнку. К себе. Даже к нему — к Виктору, который теперь расплачивается за всё сразу.
После похорон он пропал на несколько недель.
Однажды вечером Галина встретила на улице знакомого соседа из их бывшего посёлка.
— Слышал, Галя? Виктор-то твой дом продаёт.
— Как продаёт? — у неё сердце ёкнуло.
— Да вот так. Говорят, уволили его, то ли сам ушёл, то ли… В общем, деньги нужны. Настя вроде от него ушла. Уехала к какой-то родственнице.
Дом. Их дом. Она представила, как по комнатам ходят чужие люди, обсуждают планировку, заглядывают в шкафы, где когда-то лежали её простыни. Она там стояла в халате и босиком в тот день, когда её жизнь перевернулась.
— А он куда? — спросила она.
— Говорят, к брату собирается. А может, и вообще уедет. Не хочет оставаться там, где всё напоминает.
Бумеранг уже возвращался.
Прошёл почти год.
Галина продолжала работать и ходить в центр помощи. У Фёдора Николаевича здоровье ухудшилось, но он всё равно пытался шутить:
— Скажи там своему… как его… ну, бывшему, — говорил он, — что жизнь — это не супермаркет, где можно товар менять. Это базар: что взял, с тем и живи.
Она улыбалась, но ирония пронзала.
И вот однажды зимой, когда снег падал мокрыми хлопьями, телефон зазвонил снова. Тамара.
— Гал, ты сидишь? — спросила та на пороге разговора.
— Да что случилось?
— А то, что Виктора твоего нашли… ну… мягко говоря, не в лучшем виде. На вокзале. С пьющими, ободранный весь. Вроде его какие-то волонтёры подобрали и отвезли в приют для бездомных.
Галина какое-то время молчала.
— В приют?
— Ага. Тамарка из нашего подъезда работает в социальной службе, рассказала. Я подумала… ну… ты должна знать.
Повесив трубку, Галина долго сидела на краю кровати. Перед глазами прокрутилась вся цепочка: дом, чемоданы, беременная Настя, недоношенный Дима, больница, похороны, проданный дом, исчезнувшие деньги… вокзал.
Вот и прилетел бумеранг, — подумала она. — Только ударить он может по всем, кто стоит рядом.
На следующий день после работы она поехала в тот самый приют для бездомных, о котором сказала Тамара.
Здание встретило её запахом сырости и дешёвого супа. В коридоре сидели люди с пустыми глазами, кто-то спал прямо на лавке, кто-то смотрел в никуда.
— К кому вы? — спросила женщина в регистратуре.
— Говорили, у вас есть… Виктор… — она назвала фамилию.
— А, тот, что недавно привезли, — кивнула женщина. — Вон, в третьей комнате.
Комната была длинная, с рядами металлических кроватей. На одной из них, к стене, полубоком, лежал Виктор. Обросший, с седой щетиной, худой, с запавшими щеками.
— Виктор, — тихо позвала она.
Он медленно повернул голову. Потребовалось несколько секунд, прежде чем в его взгляде появилось узнавание.
— Галка… — хрипло выдохнул он. — Это правда ты?
Она подошла ближе. Внутри не было ни злости, ни торжества. Только усталое понимание, что круг действительно замкнулся.
— Ты… зачем пришла? — спросил он, будто боялся услышать ответ.
— Хотела увидеть, — честно сказала она. — Что стало с человеком, который когда-то называл меня «отработанным материалом».
Он судорожно вздохнул, закашлялся.
— Я… — он закрыл глаза. — Я всё понимаю теперь. Поздно, но понимаю.
Между ними повисла пауза. Потом Галина поставила на тумбочку принесённый пакет — чистое бельё, носки, немного еды, бутылку хорошего шампуня.
— Это тебе.
— Зачем? — в голосе была не веря.
— Потому что я не хочу быть такой же, как та версия тебя, которую ты сам сделал. Мне не нужно твоё падение как моральная компенсация.
Он смотрел на неё, и в глазах блестели слёзы.
— Прости, — одними губами сказал он. — За дом… за слова… за всё.
— Ты уже наказан, Виктор, — мягко ответила она. — Не мне тебя добивать.
Она постояла ещё немного. Перед уходом прошла к окну, на секунду посмотрела на сугробы во дворе. Снег ложился ровно, будто пытался прикрыть собой всю грязь, что накопилась под ним.
— Бумеранг вернулся, — произнесла она тихо, но он услышал. — Главное — не стоять там, где он падает. Я вовремя отошла.
Он закрыл глаза. Может быть, от стыда, может, от облегчения.
Галина развернулась и вышла. С каждым шагом по коридору она чувствовала, как тяжесть многолетней боли отходит, словно тяжёлый плащ, который наконец‑то можно снять.
На улице пахло свежим снегом. Фонари рисовали жёлтые круги на белой поверхности, и в этих кругах почему‑то было тепло.
Галина подняла воротник пальто, вдохнула полной грудью. Ей было пятьдесят шесть. По Викторовым меркам — «отработанный материал». По её нынешним ощущениям — женщина, которая выжила, выдержала и не сломалась.
Впереди её ждали обычные дни: работа, центр помощи, звонки от дочери, возможно — новые люди, новые встречи. Может быть, когда-нибудь — даже новое чувство. Но теперь она точно знала: чужие оценки её возраста, тела, жизни не имеют власти над ней.
Она больше не была «прошлым веком».
Она была человеком, который пережил свою собственную катастрофу и всё равно нашёл в себе силы делать добро тем, кому ещё тяжелее.
А бумеранг судьбы, отлетев в своё время от грубых слов и предательства, всё-таки вернулся. Но удар пришёлся уже не по ней.
Она шла по заснеженной улице и вдруг поймала себя на том, что хочется… просто улыбнуться. Не кому-то, не чему-то конкретному, а самой жизни, которая, как бы ни била, всё же давала шанс начинать заново.