Кофе сегодня вышел особенно крепким. Видимо, рука дрогнула и сахара я бухнула не три ложки, как всегда, а две. Вот тебе и нервное напряжение с утра пораньше. Сижу на кухне, утыкаюсь в кружку и думаю, как жить дальше. Знаете, говорят, что после сорока жизнь только начинается. Чушь. После сорока жизнь начинает слегка скрипеть, как дверца старого шкафа: ещё держится, но уже понимаешь, что петли скоро отвалятся.
— Люда, — протянул из коридора Коля, мой супруг, слегка заикаясь на первом слоге, как всегда, когда собирается сказать что-то неприятное. — Я, это… хотел поговорить.
Я сразу насторожилась. Когда он «хотел поговорить», заканчивалось это всегда одинаково: или ремонт застревал на стадии «давай потом», или деньги исчезали на «очень нужные вещи», или — что чаще всего — в наш дом в очередной раз пыталась вползти его мать, Валентина Петровна.
Коля появился в проёме, в старой майке с вытянутым воротом и шортами, которые давно пора сжечь. Волосы дыбом, глаза виноватые. Сразу видно — что-то натворил.
— Ну? — спросила я и прищурилась.
Он почесал затылок и выдохнул:
— Мама к нам переедет.
— С чего вдруг? — спокойно спросила я, хотя внутри уже закипало.
— Ей тяжело одной. Там лифт не работает, ты же знаешь. Ей с пятого этажа… — Он развёл руками, как будто это автоматически означало: «Прими и смирись».
Я молча отпила кофе. Крепкий, горький. Как моя жизнь с Колей последние десять лет.
— Коля, — я поставила кружку и уставилась прямо ему в глаза. — Ещё раз для непонятливых: это моя квартира. Купленная мной до брака. Я позволила тебе здесь жить, потому что мы семья. Но твоя мама… — я сделала паузу, — здесь не будет жить.
— Люд, ну ты чего? Мы же семья! — заскулил он, опуская глаза.
— Мы — да. А она — нет.
И тут, как по заказу, дверь в коридоре хлопнула. Секунда — и в кухне материализовалась Валентина Петровна. В пальто, в туфлях, с сумкой на колёсиках. Как будто всё было заранее спланировано.
— Ну вот и я! — заявила она бодро, будто пришла на праздник. — Коля, где я вещи сложу?
Я чуть не уронила кружку.
— Это что сейчас было? — я медленно повернулась к мужу.
Он сделал вид, что поправляет шорты.
— Мама… ну… Я думал, ты поймёшь…
— Я-то пойму, — сказала я тихо. — Только ты, Коля, походу, совсем башкой перестал думать.
Валентина Петровна уже успела поставить сумку в прихожей и снять пальто. Она чувствовала себя хозяйкой, а я — лишней в собственном доме.
— Людмила, — протянула она, глядя на меня поверх очков, — ты должна понять. Коля — мой сын. Я его родила, вырастила, воспитала. А ты… Ну что ты? Жена. Сегодня есть, завтра нет.
— Зато квартира моя, — отрезала я.
— Это мы ещё посмотрим, — прищурилась она. — Вы же семья, значит общее хозяйство.
Коля стоял посередине, как мальчишка, которого поймали с двойкой. Он шептал что-то невнятное, вроде: «Ну давайте не ссориться…», но никто его уже не слушал.
Я встала.
— Валентина Петровна, давайте сразу договоримся. Здесь мои правила. У нас всё устаканено: Коля живёт тут, потому что муж. А вы — нет. У вас есть своя квартира. Живите там.
— Ой, не надо, — отмахнулась она. — Там ужас! Пятый этаж, лифта нет, соседи пьянь. Мне там тяжело.
— Так продайте и купите другую, — пожала я плечами.
— А почему я должна продавать? — возмутилась она. — Я хочу быть ближе к сыну. Он обязан заботиться обо мне.
— Он может заботиться, — кивнула я. — Но не за мой счёт.
Секунда тишины. Потом взрыв.
— Ты вообще кто такая, чтобы мне указывать? — закричала Валентина Петровна. — Это мой сын! Это мой дом!
— Это моя квартира! — крикнула я в ответ. — Хватит терпеть!
Коля бросился между нами.
— Да перестаньте вы!
Но было поздно. Конфликт, который копился годами, прорвался наружу. Я видела, как свекровь ставит сумку к шкафу, как осматривает кухню — оценивающе, будто примеряет под себя. Я поняла: если сейчас её оставить, завтра она переставит всю мебель, послезавтра перепишет жизнь моего мужа, а потом и мою.
— Вещи собирайте обратно, — сказала я ледяным голосом. — Сейчас же.
— Да ты охамилась! — свекровь всплеснула руками. — Сын, ты слышал, что она говорит?
Коля опустил голову.
— Мам, ну ты пока поживи тут… Мы потом решим…
— Ага, решим, — сказала я и хлопнула дверцей шкафа так, что посуда дрогнула. — Только я уже решила.
Вечером мы не разговаривали. Коля крутился на диване, я легла в спальне. В прихожей стояла сумка Валентины Петровны — нераспакованная, но и не убранная. Как мина замедленного действия.
Я лежала и думала: всё. Первый шаг они сделали. Второй — завтра. А дальше и отвоёвывать будет нечего.
И впервые за много лет мне захотелось поменять замки.
На следующий день всё пошло под откос.
Я проснулась от запаха жареного лука. В семь утра. Я, человек, который не переносит запах лука в утренние часы. Выхожу на кухню — и что я вижу? Валентина Петровна в халате, в моём халате, между прочим, стоит у плиты и жарит картошку.
— Доброе утро, Людочка, — протянула она, не оборачиваясь. — Я тебе тоже пожарю.
— Не надо, — сказала я, стараясь держаться спокойно. — Где мой халат?
— Ну а что он без дела висел? — пожала плечами. — Чистый, тёплый. А у меня свой в сумке мялся, неудобно.
Я закрыла глаза. Счётчик внутри меня тикал.
— Мама, — вмешался Коля, уже одетый, с чашкой чая в руке. — Ну что ты сразу…
— Это моя квартира, — напомнила я. — Здесь не будет твоего «мама, ну что ты».
— Люд, ну ты опять начинаешь, — он сморщился, как будто я его била по голове. — Мамке тяжело, она старая…
— Она хитрая, а не старая, — отрезала я.
Валентина Петровна развернулась, поставила сковородку на стол и уставилась на меня поверх очков.
— Людмила, хватит уже. Ты ведёшь себя, как эгоистка. У тебя всё есть: квартира, работа, здоровье. А у меня что? Я жизнь сыну посвятила, а теперь мне где быть? На пятом этаже с алкашами?
— У вас есть квартира, — напомнила я. — Кстати, немаленькая.
Она фыркнула.
— Ах, вот в чём дело! — вскричала. — Ты, значит, хочешь, чтобы я её продала, да? Чтобы вам деньги перепали?
Я чуть не поперхнулась от злости.
— Да мне ваши деньги сто лет не нужны! Мне нужны мои стены и покой!
Коля поставил чашку на стол, задел её локтем — чай разлился. Он поднял руки, как будто сдаётся.
— Да что вы обе! Мам, ну поживи ты у нас немного! Люд, ну ты потерпи!
— Терпеть? — я сделала шаг к нему. — Я терплю уже десять лет твоё нытьё, твой вечный «потом», твои недомолвки. Хватит!
Он замер. Я впервые на него так сорвалась.
И тут Валентина Петровна добила.
— Людмила, — сказала она холодно, — если уж на то пошло, то и квартира эта не совсем твоя. Коля имеет право. Вы же семья.
— Серьёзно? — я подняла брови. — Коля, ты слышал?
Он отвернулся.
— Я тут… у нотариуса был, — пробормотал. — Консультировался… Если мы вместе живём больше десяти лет, то это считается совместно нажитым…
Я выдохнула так, что у меня закружилась голова.
— Ты идиот, Коля, — сказала я. — Совместно нажитое — это то, что куплено в браке. А это моя квартира. Я её ещё до тебя купила, ясно?
Валентина Петровна скривилась.
— Не ори, как базарная. Всё равно он имеет право.
Я схватила её сумку на колёсиках, потащила к двери. Она закричала:
— Коля, ты что, молчишь?! Она меня выгоняет!
— Мам, подожди… — заблеял он.
Но я уже открыла дверь.
— Вон! — крикнула я. — И ты, Коля, тоже. Надоело.
Я стояла в прихожей, руки дрожали. Чемодан с грохотом врезался в стену. Свекровь хватала воздух ртом, как рыба на берегу.
— Ты пожалеешь, — прохрипела она. — Сын, пошли.
Коля посмотрел на меня, на мать, потом снова на меня. Я видела — он уже выбрал.
— Мам, пошли, — сказал он тихо.
И вышел.
Вечером я сидела одна. В тишине. Только холодильник гудел.
В голове было пусто. Казалось, что дом вымер. Даже стены стали голыми, хотя всё то же: шкаф, стол, телевизор. Но без них двоих квартира словно вздохнула.
И тут телефон запищал. Сообщение от Коли: «Мы у мамы. Подумай хорошенько. Ты же не хочешь разводиться?»
Я рассмеялась. Сначала тихо, потом громче. Потому что впервые за долгое время почувствовала — хочу.
На следующий день я пошла и поменяла замки.
Первые два дня после того, как я поменяла замки, были похожи на каникулы. Я приходила с работы, разувалась, включала чайник — и тишина. Никаких упрёков, никаких чужих запахов еды, никаких скрипов материнских тапочек по коридору. Даже Коляный храп отсутствовал — а ведь я когда-то под него засыпала, как под радиоприёмник.
Но, как водится, идиллия долго не живёт. На третий день в дверь позвонили. Я открыла — на пороге стоял Коля. В мятой куртке, с пластиковым пакетом, глазами красными, как у побитого кота.
— Люд, поговорим? — начал он тихо.
— У нас нет общих тем, — ответила я, не открывая дверь шире.
— Да подожди ты! — он сунул ногу в проём. — Ты чего творишь? Это же моя семья! Моя мать!
— И моя квартира, — напомнила я.
Он зашёл на полшага, чуть ли не умоляя:
— Я же не могу её бросить. Ей тяжело. Она стареет, болеет…
— Она тобой манипулирует, — отрезала я. — А ты ведёшься, как мальчик из третьего класса.
Он покраснел, сжал кулаки.
— Ты злая! Ты всегда была эгоисткой! Только себе всё!
— Эгоисткой? — я рассмеялась. — Я десять лет жила с твоей мамашей в телефоне, в разговорах, в советах, в твоём нытье, что я «непонимающая». Я тебя кормила, тянула, квартиру содержала. А теперь ты меня «эгоисткой»?
И тут в коридоре показалась тень. Валентина Петровна. В пальто, с сумкой через плечо, как будто специально ждала, пока сын «пробьёт оборону».
— Вот и я, — заявила она, протискиваясь мимо Коли. — Хватит спектаклей. Я домой пришла.
— Вон! — я схватила телефон. — Или сейчас же вызываю полицию.
Она прыснула:
— Ну вызывай. Посмотрим, что они скажут. Я мать семейства.
— А я собственница, — холодно ответила я. — Договор дарения на тебя не оформляла, долю не выделяла. Квартира моя. Так что выбирайте: вы уходите сами или с полицией.
Коля побледнел.
— Мам, пошли…
— Я никуда не пойду! — заорала она. — Она тебя убивает, сынок! Она хочет, чтобы ты ни с чем остался!
— А я хочу остаться с собой, — сказала я и позвонила в полицию.
Через час они сидели внизу, на лавочке, с чемоданом. Я смотрела из окна и впервые за десять лет дышала полной грудью.
Коля потом ещё пытался вернуться. Звонил, писал: «Подумай, Люд… Мы же семья». Но я уже знала ответ. Развод — тоже семейное решение.
В суд я пошла сама. Всё оказалось просто: квартира действительно моя, купленная до брака. Совместного имущества у нас почти не было — он всегда жил за мой счёт. Развод оформили за пару месяцев.
Последний раз я видела их обоих в коридоре суда. Коля стоял бледный, в руках помятый пакет. Валентина Петровна шептала ему в ухо: «Она ещё приползёт». А я прошла мимо и улыбнулась.
Нет, не приползла. И больше никогда не приползу.
Я вернулась домой, включила чайник и впервые за много лет заварила кофе так, как люблю: три ложки сахара. Горько-сладкий вкус свободы.
И знаете что? Он оказался вкуснее, чем любой «семейный уют».
Конец.