Свекровь моя, Антонина Петровна, женщина была – кремень. Не подойди, не погладь. Она и в сорок пять выглядела на все шестьдесят – жесткая, сутулая, с вечно поджатыми губами. Из тех, что коня на скаку одной левой, а правой – избу подпирает. Муж мой, Дима, был у нее сыном младшим, нелюбимым. А был еще старший, Сереженька. Вот в нем Антонина Петровна души не чаяла. Он и в двадцать пять без мамы шагу ступить не мог, но ее это только радовало. Сереженька был ее светом в окошке, ее надеждой и ее погибелью, как потом выяснилось.
Мы с Димой поженились, когда нам было по двадцать два. Студенты, голь перекатная. Антонина Петровна нас на порог, конечно, пустила, но с таким лицом, будто мы ей не родня, а грязные щенята, забежавшие из соседнего подъезда. «Ну, живите, – процедила она, выделяя нам маленькую комнатушку, смежную с залом, – только чтоб тихо. И на мою еду рты не разевайте».
Я тогда девчонкой была гордой, да и готовить умела. Сцепила зубы, сказала Димке: «Ничего, прорвемся». Мы со стипендии и Димкиных подработок (он по ночам «бомбил» на старенькой «шестерке») покупали свои макароны, свою тушенку. Я на общей кухне умудрялась разносолы готовить, что свекровь, проходя мимо, порой носом тянула, но из гордости пробовать не просила.
А через полгода и Сереженька решил гнездо свить. И привел он не девушку, а стихийное бедствие. Маринка. Вертихвостка из нашего же института, только с параллельного потока. Глазки масляные, губки бантиком, а сама – хваткая, что бультерьер. Она Антонину Петровну не боялась. Она ее с первого дня своим обволакивать обволакивать начала, как плющ дерево — ласково, но крепко.
«Ой, Антонина Петровна, какие у вас котлеты! – щебетала она, уплетая за обе щеки. – А Сереженька говорил, вы строгая! Да вы же золото!»
Свекровь таяла. Она, привыкшая командовать, вдруг встретила кого-то, кто не спорил, а поддакивал, да так лебезил, что у меня аж зубы сводило. Маринка быстро смекнула, что к чему. Сереженька – маменькин сынок, и путь к нему лежит через умасливание будущей свекрови.
Им, конечно, выделили лучшую, дальнюю комнату. И кормить их стали с хозяйского стола. Маринка быстро забеременела. Ну, тут уж всё. Она стала в доме «хрустальной вазой».
***
А в этой же необъятной «сталинке» доживала свой век мать Антонины Петровны, баба Зина. Божий одуванчик. Тихая, незаметная старушка, которая всю жизнь проработала в библиотеке. Она жила в самой крошечной бывшей комнате прислуги, с маленьким окошком, но никогда не жаловалась. У нее была своя «однушка» в хрущобе, но Антонина Петровна лет за пять до этого хитростью ее к себе перевезла, убедив переписать квартиру на себя. «Мама старенькая, догляд нужен», – объясняла она соседям.
А на деле, «однушку» эту тут же сдали. Деньги, само собой, шли в бюджет Антонины Петровны.
Баба Зина была единственным человеком в том доме, кто меня полюбил. Я прибегу с учебы, Димка еще на работе, свекровь телевизор смотрит, а Маринка с Сережей воркуют. Я – на кухню, супчик свой варить. А баба Зина семенит ко мне:
– Оленька, деточка, устала?
– Устала, баб Зин.
– А ты присядь, я тебе чайку налью. У меня конфетка есть, «Мишка на Севере», припасла…
И мы с ней шептались на кухне, пока свекровь не крикнет из зала: «Мамаша! Опять рассиживаетесь! Идите сюда, мне спину почесать надо!»
И баба Зинa покорно брела чесать хозяйке спину.
Маринка, ставшая хозяйкой положения, бабу Зину в упор не видела. Для нее это была просто мебель, досадная помеха.
– Фу, Антонина Петровна, от вашей мамы пахнет, – говорила она громким шепотом, сморщив носик. – Вы бы ей велели помыться!
Свекровь, вместо того чтобы дочь чужую на место поставить, шла и отчитывала родную мать:
– Мама! Ты что, позоришь меня перед людьми? От тебя пахнет! Иди помойся!
Баба Зина плакала в своей каморке, а я плакала у себя в комнате. Димка приходил, я ему жаловалась. Он шел ругаться с матерью, но та только отмахивалась:
– Ой, не лезь! Твоя Олька тебя науськивает! Баба с возу – кобыле легче. Сама знаю, что с матерью делать.
***
А потом Маринка родила. И начался ад. Ребенок кричал. Маринка психовала.
– Антонина Петровна! – визжала она. – Уберите свою мать! Она ребенка пугает своим видом! Он на нее смотрит и плачет!
И свекровь, эта женщина-кремень, собственную мать… выселила на кухню. На раскладушку. В каморку переехал детский манеж. «Тут тише», – объяснила Маринка.
Баба Зина на той раскладушке и слегла. Она как-то враз усохла, съежилась. Перестала вставать. Просто лежала и смотрела в потолок. Я носила ей бульон, но она только головой качала.
– Что ж ты, дочка, так со мной… – шептала она, когда Антонина Петровна входила на кухню.
– Мама, прекрати! – шипела свекровь. – Мне тут концерты не нужны! Мариночка нервничает, у нее молоко пропадет! А ты пожила свое, могла бы и потерпеть.
Через месяц бабы Зины не стало. Тихо ушла, во сне. На кухне, на раскладушке.
На похоронах Антонина Петровна и Маринка рыдали громче всех. Так убивались, так причитали, что соседки утирали слезы: «Какое горе, дочка и внучка (так Маринка себя называла) как любили ее!»
Мы с Димой стояли, как в воду опущенные. Димка почернел от этого всего. А после поминок, тем же вечером, он сказал мне:
– Собирай вещи. Мы уходим.
– Куда?
– К моему другу в общагу. На матрас. Куда угодно. Я в этом морге больше не могу.
И мы ушли. Свекровь нам вслед кинула: «Скатертью дорога! Ноги вашей чтоб тут не было!»
«Однушку» бабы Зины (которая по бумагам давно принадлежала свекрови), разумеется, тут же продали. Свекровь сняла все деньги. Мы с Димой не претендовали. Нам было тошно от одной мысли об этих деньгах. Антонина Петровна добавила своих сбережений и всю сумму отдала Сереженьке и Маринке. «На расширение». Они купили себе «двушку» в новостройке и съехали. А Антонина Петровна осталась одна в своей «сталинке», довольная и гордая. «Старшему помогла, он – моя опора! А эти (это про нас) – сами пробьются».
***
Пробились. Мы не просто пробились, мы прогрызли эту жизнь. Димка, обозленный на весь мир, а особенно на свою родню, работал как проклятый. Он из «бомбилы» вырос до владельца небольшого таксопарка. Я окончила институт, пошла работать юристом, быстро сделала карьеру. Мы взяли ипотеку, выплатили ее за пять лет. Купили еще одну квартиру, потом продали обе и построили большой дом в пригороде, о котором я всегда мечтала. У нас родились двое чудесных детей, мальчик и девочка.
Прошло двадцать лет.
За все эти годы мы с родней мужа не общались. Димка как отрезал. Я не настаивала. Знала, какая рана у него на сердце. Он только раз в год звонил матери на день рождения, сухо поздравлял, спрашивал: «Жива-здорова?» – и клал трубку. Сереже не звонил никогда.
И вот, одним субботним утром, сидим мы на нашей веранде, пьем кофе. Дети спят. Благодать. Звонит Димке незнакомый номер. Он берет.
– Алло. Пауза.
– Серега?
Я аж кофе поперхнулась.
– Что?.. Где?… Какой еще пансионат?…
Лицо у Димки стало серым. Он молча слушал, потом коротко бросил: «Еду» – и отключился.
– Что? – спрашиваю.
– Мать… в пансионате для престарелых. В каком-то жутком. Серега плачет, просит приехать, забрать ее.
Мы поехали. Это было даже не пансионат, а какой-то частный приют, больше похожий на ночлежку. Запах… я вам передать не могу. Запах старости и безысходности.
В общей палате на шестерых, у окна, на железной койке, сидела сгорбленная старуха в застиранном халате. Я не сразу узнал в ней ту самую «женщину-кремень».
– Мама? – Димка подошел к ней.
Она подняла глаза. Пустые, выцветшие.
– Димочка? Сынок? А я знала, ты приедешь… Я знала…
Она вцепилась в его руку костлявыми пальцами и зарыдала. Впервые в жизни я видела, как она плачет.
В коридоре нас ждал Сереженька. Опустившийся, какой-то помятый мужик с красным носом. От него несло перегаром.
– Димка… брат… прости… – хлюпал он.
– Что случилось? – жестко спросил Димка.
И Сереженька рассказал. Рассказал то, что мы и так уже поняли.
После того как они с Маринкой купили свою «двушку» на «бабкины» деньги, они жили припеваючи. Антонина Петровна к ним в гости ходила, как королева, внука нянчила, денег давала. И тут Маринка снова взялась за старое.
– Сережа, – запела она, – ну что мама одна в хоромах? А мы тут ютимся с сыном! Давай мамину и нашу квартиры продадим?
Купим нормальную. побольше! Маме – лучшую комнату! Будем ухаживать!
Антонина Петровна, которая всю жизнь ставила на Сереженьку, не колебалась ни секунды. Ей так хотелось быть рядом с любимым сыном, с любимой невесткой Маринкой (она ее иначе как «дочкой» не звала). Она в Маринке души не чаяла, верила, как в родную. На кого там квартиру оформляли, она и не вникала. «Главное – чтоб все вместе!» – говорила она.
Квартиры продали. Купили огромную. Маму к себе перевезли.
– Сначала все хорошо было, – бормотал Серега, глядя в пол. – А потом… Маринка стервой стала. Мать ей мешать начала. То она не так ходит, то не так смотрит. «Сереж, от нее, – говорит, – пахнет!»
Я поймала Димкин взгляд. Мы оба вспомнили бабу Зину.
– А ты что? – спросил Димка брата.
– А что я… Я Марину люблю… И сына. Я говорил маме: «Мам, ну потерпи. Ну что ты как маленькая… Не зли Марину».
Кончилось все предсказуемо. Маринка начала гулять. Нашла себе кого-то помоложе и побогаче. А квартира, разумеется, была оформлена на нее. «Ну я же женщина, Сереженька, мне нужны гарантии!» – говорила она ему когда-то.
Месяц назад она просто выставила Сережу за дверь. А потом и мать…
– Я ее, Дим, не сдавал! – клялся Серега. – Это Маринка! Сказала, что у мамы деменция, хотя нет у нее никакой деменции! Нашла этот приют, заплатила за три месяца вперед из маминых же денег, которые со «сталинки» остались, и сдала ее! А мне сказала, что в санаторий отправила. Я только вчера узнал! Меня к ней не пускали! А потом соседи сказали, что маму увезли какие-то люди. Я по соцслужбам еле нашел этот адрес! Меня самого выгнали! Я теперь… у друга живу. Дим, забери ее, а? У меня денег нет…
***
Димка молча оформил документы. Мы забрали мать. Она была легкая, как перышко. В машине она держала меня за руку и все шептала:
– Оленька, деточка… прости меня… дуру старую… Я ж не знала… Я ж для них все… А они…
Я отвезла ее к нам в дом. Выделила ей лучшую комнату – светлую, с видом на сад. Мы ее отмыли, переодели, накормили.
Вечером она сидела в кресле, укутанная в плед.
– Оленька, – позвала она меня, – а Димочка… он простил меня?
– Простил, Антонина Петровна. Спите.
– А Сереженька… он же не виноват, да? Это все она, Маринка… змея…
– Спите, – повторила я.
Она задремала. А я вышла на веранду к Диме. Он стоял и курил, глядя в темноту.
– Вот так, Оль, – сказал он глухо. – Жизнь-то как повернула.
– Это не жизнь, Дим, – сказала я, прижимаясь к его плечу. – Это…
Я вдруг вспомнила бабу Зину — её маленькую спину, согнувшуюся над кухонной плитой, ее тихий шепот: «Что ж ты, дочка, так со мной…» И подумала: может, в жизни всё не исчезает? Может, всё просто возвращается туда, где когда-то было очень больно.
—
Автор: Анна Извекова