— Да как же у тебя руки не из того места, — вдруг рявкнула Вера Павловна, встала из-за стола, подняв подбородок, словно я не жена её сына, а мелкая прислуга.
Я вжалась в угол кухни, соус ещё покапывал с края скатерти, алыми пятнами, как кровь.
— Ты растяпа! — выкрикнула она, и тут же — пощёчина. Молниеносная, звонкая, настоящая. Воздух зазвенел в ушах; во рту пересохло.
Жанна и Лёша, наши соседи, пристально разглядывали содержимое своих тарелок, словно пытаясь решить сложную задачу. Артём, мой муж, даже не удостоил меня взглядом. С угрюмым видом пробормотал: — Ты действительно рассеянная. Мама права. Вот и всё. И праздничный ужин в честь дня рождения Веры Павловны повис в воздухе тяжёлой, гнетущей атмосферой. Я едва сдержала слёзы. Просто поднялась из-за стола и, попросив прощения, пошла убирать со стола. Руки дрожали, всё вокруг казалось нестабильным: стол, посуда, мои губы. — Я сама всё уберу, — прошептала я почти беззвучно. В ответ – абсолютное молчание. Все продолжали есть, не произнося ни звука. Часто вспоминаю тот вечер, и теперь любой звон стекла напоминает мне звук той обиды. Тогда, в ванной, я пыталась отстирать скатерть, нанося пятновыводитель, который тут же растекался по рукам, и беззвучно плакала. Думаете, это был первый случай, когда я столкнулась с резкими словами? Вовсе нет. Но чтобы… в присутствии всех! И чтобы муж… *** День начинался как обычно. Если, конечно, можно назвать обыденным это сумрачное, противное и влажное утро, наступившее после вечера унижения, когда мне отвесили пощёчину на глазах у близких и родных. Внутри всё болезненно сжалось, словно отжатая ветошь. Я проснулась рано. Артём лежал ко мне спиной, уткнувшись лицом в стену. Я тайком посмотрела на его затылок: коротко стриженые волосы, всегда аккуратные. Сейчас даже он казался отстранённым, словно тяжёлый валун, который не под силу сдвинуть. Привела в порядок постель и юркнула в ванную комнату: умылась прохладной водой, расчесалась, отметила синяки под глазами. Следа от пощёчины почти не было видно, но я ощущала его жжение где-то глубоко внутри. — Лена, приготовь чай, — услышала я скрипучий голос свекрови из-за двери. Безмолвно прошла на кухню и поставила чайник. Гости уже уехали, вокруг царила тишина и напряжённость. Звук чашек, соприкасающихся с блюдцами, разносился по кухне, пока я накрывала на стол. Вера Павловна сидела с прямой спиной, сцепив руки в замок, а её взгляд словно проходил сквозь меня. Артём вошёл последним, кивнул в знак приветствия и промолчал. Мне хотелось сказать: «Нам нужно поговорить», но слова застряли в горле. — Не стоило так суетиться, — недоброжелательно произнесла свекровь, небрежно роняя крошки на стол. Я опустила глаза вниз. Было ли мне больно? Стыдно? Или я чувствовала себя униженной? Бесполезно что-либо доказывать… Я навсегда останусь для неё чужой, посторонней и незначительной. Несмотря на десять лет совместной жизни, я всегда буду «не такой». — Артём, сынок, не забудь купить хлеба после работы. А то, если положиться на Лену, она опять всё перепутает, — прозвучал её гнусавый голос. Я вздрогнула от этих слов. Захотелось возразить. Однако Артём только устало отмахнулся, даже не взглянув в мою сторону. В этот день я окончательно осознала, что что бы ни произошло, здесь меня никто не защитит. Ни мама, ни папа. Только я сама… Ближе к вечеру я собрала небольшую сумку, положив туда самое необходимое: паспорт, запасную одежду, свою любимую кружку, возможно, странную на вид, но такую родную. Дрожащими руками я прижала к груди блокнот с номером телефона сестры, с её голосом и спасительным смехом. Из гостиной доносился резкий запах валерьянки. Вера Павловна, обращаясь к телевизору, ворчала: — Ишь, каких невесток они теперь себе выбирают… Великая проблема! Я тихо вышла на улицу. Стояла промозглая погода. Было шумно и неуютно. В лёгкой куртке я начала замерзать. — А вдруг меня вернут? — внезапно промелькнула в голове мысль. Но никому не было дела до Лены. Ни до её слёз, ни до её боли. Я сделала шаг за порог. *** Дверь распахнулась почти мгновенно, хотя визитов в столь поздний час не ждали – рано для друзей, слишком поздно для дурных вестей. Увидев меня с дорожной сумкой, лицо сестры стало белым как полотно. – Ленка… Что стряслось? Тебя… выставили за дверь? – голос Марины дрогнул, но тут же ее теплая рука успокаивающе легла на мое плечо. Я отвела взгляд, боясь показать слабость: – Можно у тебя немного пожить? – Конечно! Что случилось? Я молчала. Страх заплакать прямо на пороге, выдать все свои переживания, сковал меня. Я опустилась на диван, обняв подушку. В тишине ощущалась лишь внутренняя пустота. Марина поставила передо мной чай. Застыла у стены. В ее глазах читалась неподдельная тревога. Она всегда чувствовала, когда мне сложно говорить. – Вот, выпей, – она протянула мне свою любимую, бабушкину кружку, словно знала, что так мне будет легче. Потом я все же выдавила из себя, глядя в угол: – При людях… Это было унизительно… Дал пощечину. Артем… даже не попытался защитить. Марина присела рядом, обняла меня крепко, и я, наконец, дала волю слезам. Плечи содрогались, слезы ручьем текли по щекам. – Тише, тише… Держись, – шептала она, нежно поглаживая меня по спине. Я почувствовала полное истощение. В душе образовалась ледяная пустота, подобная мартовской проталине. – Я… я оставила ему записку, – произнесла я дрожащим голосом, не пытаясь сдерживать эмоции. – Больше не могу это терпеть. Я просто… хочу немного покоя. Сестра молча кивнула. – Живи у меня, сколько потребуется. Потом решим, что делать дальше. Две ночи я спала беспокойно, по несколько часов, часто просыпаясь от кошмаров: мне казалось, что за дверью кто-то кричит, ругается, визжит – и постоянно выговаривает мне: – Лена! Неужели ты не можешь сделать что-то нормально?! Каждое утро приносило новые ощущения: вроде бы рядом родные люди, моя Марина с мужем, старый пес Филя сопит у ног. Но в душе все равно гулкая тишина – как после долгой зимы. Телефон начал разрываться на второй день – звонил Артем. Сестра, не спрашивая, отключила звук. Я смотрела на потухший экран и мысленно просила прощения: Прости, сейчас я не готова с тобой разговаривать. Не хочу больше быть «неуклюжей» и униженной. Ни для кого. Как же просто из родного человека превратиться в чужого. На третий день я напечатала короткое сообщение: «Заберу вещи позже. Прошу, не звони, мне нужно прийти в себя». Но так и не отправила его. Слова оказались лишними. Четвертый день прошел как в тумане: все одно и то же, чужая кружка, чужой плед. Но никто не кричал: – Ты трогала мой чайник? Ты опять не так нарезала хлеб? Пятый и шестой день я просто дышала полной грудью, наслаждалась марининой картошкой, умилялась, как Филя поджимает лапу во сне, – и ненавидела звонки. Но даже в этом покое я постоянно думала: что там происходит? Как он? Осознает ли, что натворил? *** После моего отъезда в доме остались Вера Павловна и Артём. Не раз я ловила себя на мысли: «Пусть теперь он хлебнёт жизни с мамой!», но тут же испытывала укол стыда за эту недобрую мысль… Однако, реальность оказалась такова: атмосфера в квартире стала ещё более гнетущей, чем при мне. Оставшись с матерью один на один, Артём стал острее воспринимать то, что раньше казалось привычным фоном. Теперь ни одна вещь не лежала на своём месте, газеты постоянно оказывались убранными «неправильно», а приёмы пищи подчинялись распорядку Веры Павловны, независимо от его желаний и настроения. И этот её голос – резкий, недовольный, словно мир обязан ей присягнуть на верность. — Почему опять футболка брошена где попало?! — Ты всё ждёшь, что кто-то за тобой будет убирать, да?! — Посмотри на себя — вылитый растеряха, как твоя Елена! Раньше до Елены это редко долетало напрямую, да и сам он не осознавал, сколько раз защищал мать, а не жену, как постепенно превращался в её союзника-исполнителя. Теперь же всё это обрушилось на него самого: раздражение, придирки, обвинения – плотный, тягучий, неприятный фон, не исчезающий ни вечером, ни утром. — Мам, дай спокойно поесть, ладно? – однажды не выдержал он, откладывая вилку. — Вот ещё! Оборзели нынче мужики – сами ничего, только жрать и вопить. Тебя бы помотать в армейской жизни… Каждую ночь заснуть становилось проблемой. Артём лежал с открытыми глазами, снова и снова прокручивая в голове слова Елены. «Мне невыносимо жить с постоянными унижениями и без твоей поддержки…» Вера Павловна всё чаще высказывала недовольство мной в его присутствии, будто стремясь вернуть привычное течение жизни, а сын – утраченную уверенность. Однажды утром что-то изменилось. Вера Павловна, выронив чашку, резко скомандовала: — Что встал, как истукан, вместо того чтобы поднять?! И этот ледяной, знакомый тон, которым раньше она ранила меня, теперь обжёг слух Артёма. Он резко поднялся: — Хватит. Так больше продолжаться не может! Впервые в жизни его голос звучал твёрдо, громко, по-взрослому. Даже мать опешила. — Ты что себе позволяешь? Как ты смеешь… — Мама, довольно. Если ты не прекратишь так разговаривать – будешь жить одна. Или меняйся. Я больше не могу, — сказал он, с трудом подбирая слова. Вера Павловна замолчала, впервые за много лет растерявшись. За обедом воцарилась долгая тишина. Ночью Артём взял в руки моё письмо. Перечитал его несколько раз. Его прежний мир – где мама всегда права, а жена «должна понять» – внезапно рассыпался в прах. Смешались стыд, тревога, обида – и еще странная, глубокая опустошённость. Он не позвонил мне – впервые не позвонил. Несколько дней в квартире царили спокойствие и тишина. Стало очевидно: матери нужна не семья, а власть. А сыну – не материнские упрёки, а что-то другое. Что? Он пока не понимал. Но словно впервые начал думать самостоятельно – не ради кого-то, а ради себя. *** Недели шли, и я почти перестала ожидать звонков. Лишь сердце по-прежнему тосковало о родном доме, где пахнет свежей выпечкой, где чайник шумит на плите, где меня ждали мои книги и привычная, спокойная тишина за окном. Я оставалась у сестры, Даши, помогая ей с детьми. Каждый день твердила себе: «Я поступила правильно». Но ночи… как же мучительно было на душе! Редко, но кто-то из общих знакомых писал: «Как ты, Лен?». «Артём совсем скис…» Я молчала. Даже когда сестра робко спрашивала: — Ты… вернешься к нему? Я лишь куталась в одеяло и шептала в темноту: — Не знаю… Не уверена, что смогу. С каждым новым днем становилось только тяжелее. Будто в груди не переставал гудеть какой-то надоедливый звук. Однажды, вернувшись с работы, я увидела Артёма у дверей квартиры сестры. — Лена… Его голос дрожал. Он нервно мял край куртки, глаза покраснели, было видно, что он похудел. За ним стоял небольшой чемодан. — Нам нужно поговорить. — Не здесь, — отрезала я. И повела его во двор, где стояли пустые качели на детской площадке. — Лена, пожалуйста… Прости. Я был не прав. Я осознал всё, честно. Я отвела взгляд, прикусила губу, чтобы не заплакать. — Только сейчас понял, что твоей маме всегда кто-то мешал? И дело не только во мне… Ты будешь следующим. Как долго ты сможешь это терпеть? Он опустил голову. — Я больше так не могу… Ты была права. Даже когда тебя нет рядом, ничего не меняется… Она всё время ищет, на ком бы сорваться. А я устал. Он глубоко вздохнул, глядя на пустой, холодный двор. — Я хочу жить отдельно. Только мы вдвоем… Если ты меня простишь. Я крепко сжала кулаки. Тогда, в тот вечер, его молчание ранило меня сильнее, чем пощечина. Но сейчас… — Если… если я и вернусь, то только если всё будет по-другому. — Как скажешь! — в его глазах промелькнула надежда. — Жить вместе с твоей мамой я не стану. Ты будешь меня защищать, а не молча соглашаться с ней. — Обещаю! Мы стояли на сырой апрельской площадке, две одинокие фигуры, и вокруг словно стало тише. Я смотрела в его глаза, и впервые за долгое время они были честными, не отводили взгляд. Три дня спустя я пришла домой, чтобы забрать оставшиеся вещи. В квартире пахло лекарствами. Вера Павловна лежала, устало моргая. — За вещами пришла? — просипела она. Я кивнула. Из кухни доносился стук: Артём что-то собирал – пакеты, полку, какую-то посуду. — Я… хотела попросить… — Вера Павловна вдруг запнулась. — Прости, если сможешь. Я не знала, как по-другому. Я подняла глаза. — Будете счастливы, если не уйдешь так, как я тебя выгоняла… В ее голосе впервые за все годы прозвучала мягкая, почти неземная грусть. Я просто кивнула и пошла в комнату, чтобы собрать остатки своей прошлой жизни – шаг за шагом, аккуратно, стараясь не проронить ни слезинки. Прощальный взгляд на комнату – и дверь закрылась. В тот вечер я отправилась к мужу – в НАШУ новую квартиру. *** Мы с Артемом впервые за долгие годы остались наедине. Ни постоянных наставлений, бдительного присмотра из-за двери, ни чужого аромата в кухонном пространстве. Привычная безмолвность сменилась иной – смущением, несмелостью, отрывочными, осторожными беседами. Возвращаясь с работы, я смотрела на Артема, словно видела его впервые. Он стал чаще умолкать и прислушиваться, порой запинался в извинениях, приносил домой пирожные и тюльпаны (то, о чем забывал во все предыдущие дни рождения), даже пытался самостоятельно приготовить ужин. — До маминого далеко, — сокрушался он, вытирая пот со лба, когда что-то подгорало в сковороде. Я тихонько улыбалась – впервые мне хотелось поддержать его, а не обороняться. В разговорах появилось что-то трогательное и забавное: — Ну как, не страшно со мной в этой западне? — Испугалась бы – не вернулась… – а затем мы оба смеялись слишком громко, чтобы тишина не уносила в прошлое. Как ни странно, крошечная однокомнатная квартирка, еще без штор и с потрескавшимся линолеумом, ощущалась крепостью. Там было спокойно. Иногда я замечала, что просто сижу на подоконнике и глажу кота (мы взяли рыжего Фому), а за окном медленно опускается вечер, и Артем что-то ремонтирует в коридоре. Спокойствие – какое же оно уязвимое… Впервые после долгого напряжения я не боялась проснуться среди ночи – не ожидалось скандалов, не нужно было оправдываться, кто «забыл купить хлеб». Можно было быть собой – не ждать подвоха в обычных вопросах. Но все же – не покидали воспоминания о той пощечине, том унижении и расшатанных нервах на глазах у всех… Артем чувствовал это и старался быть особенно внимательным. — Ты меня не любишь? — спрашивал он иногда с лихорадочной тревогой. — Я заново учусь тебе доверять. Он умолкал. Мы оба учились – строить все заново. Изо дня в день, шов за швом, словно латать изорванную скатерть. Артем стал реже видеться с Верой Павловной – теперь ездил к ней сам, а я… Я даже не волновалась. Они общались немного, скованно. Она пыталась обвинять, шантажировать болезнью. Когда звонила мне, в голосе появлялась хриплая покорность: — Принесешь… супчика? — просила тихо. Однажды я принесла – просто поставила кастрюлю и поспешила уйти, словно в чужой подъезд. Вера Павловна сдала – стала меньше ростом, будто прозрачнее, слабее. Но в глазах иногда проскальзывало – не то сожаление, не то страдание. Бывают же люди, которые только в старости вдруг осознают – когда уже нечего разрушать… Со временем зажили душевные раны. Мы стали приглашать гостей, отмечали маленькие победы, выбирали новые чашки, спорили, вешать ли шторы с цветами. А главное – я перестала бояться совершать ошибки. Ведь теперь никто не ударит по лицу, не опозорит перед близкими, не обрушит ледяное молчание. Я вдруг осознала: начать жить заново можно было только тогда, когда перестала ждать одобрения за каждое действие, за каждый вздох. Свобода – немногословна, но в ней всегда найдется место для счастья. — Елена… — произнес однажды Артем, — спасибо, что не выгнала меня, а дала шанс. Я молча кивнула. Это было уже другое «мы». Мы – два человека, которые осмелились уйти от семейной деспотии к простой, немного робкой, но искренней совместной жизни. Статьи и видео без рекламы
С подпиской Дзен Про
