Ресторан «Волга» гудел, как растревоженный улей. Золотистый свет хрустальных люстр тонул в тяжелых бордовых портьерах, отражался в бесчисленных бокалах, вилках и самодовольных лицах гостей. Дмитрий, ее муж, ее Дима, праздновал пятьдесят пять. Юбилей. Важная, круглая дата, которую он хотел отметить с размахом, чтобы все видели: вот он, Дмитрий Петрович Антипов, хозяин строительной фирмы, крепко стоит на ногах. И рядом с ним — она, Ольга. Его верная спутница, его тыл, его жена на протяжении тридцати лет.
Ольга сидела за главным столом, чуть улыбаясь на бесконечные тосты. Она знала эту роль наизусть. Роль счастливой жены успешного мужчины. Она поправляла ему галстук перед выходом, выбирала этот ресторан, лично обзванивала половину гостей, следила, чтобы у его пожилой тетушки на тарелке всегда была осетрина без костей. Сейчас она ловила на себе восхищенные и немного завистливые взгляды других женщин. Их брак считался в их кругу образцовым. Крепкий, как монолитный фундамент, который заливали рабочие Димы на его объектах.
— А теперь, — Дмитрий встал, постучав вилкой по бокалу, и шум мгновенно стих, — я хочу сказать главное.
Ольга приготовилась услышать привычные слова благодарности. Она даже знала их порядок: сначала родителям, которых уже нет, потом ей, потом детям, потом друзьям и коллегам. Она с нежностью посмотрела на его разрумянившееся лицо, на знакомую складку у рта. Тридцать лет. Целая жизнь.
— Я благодарен всем, кто сегодня здесь, — начал он, и голос его дрогнул, но не от сентиментальности, а от какой-то новой, незнакомой Ольге решимости. — Вы все — свидетели моего пути. Но любой путь иногда приходит к развилке. И нужно иметь смелость, чтобы выбрать новую дорогу.
В зале повисла недоуменная тишина. Ольга почувствовала, как что-то холодное, тонкое, как иголка, коснулось ее сердца. Она опустила глаза на свою руку, лежавшую на белоснежной скатерти. Пальцы сжимали ножку бокала с шампанским.
— Я прожил большую, честную жизнь, — продолжал Дмитрий, обводя взглядом гостей, но почему-то не глядя на нее. — И я хочу быть честным до конца. Особенно перед самим собой. Мой брак с Ольгой… он исчерпал себя. Мы разводимся.
Мир Ольги не взорвался. Он не разлетелся на куски с оглушительным грохотом. Он просто сжался до размеров этого бокала в ее руке. Звуки исчезли, остался только гул в ушах, похожий на шум далекого моря. Она видела, как шевелятся губы людей, как кто-то ахнул, как двоюродная сестра мужа прижала руку ко рту. Она видела, как в дальнем углу зала молоденькая девушка, их новый ландшафтный дизайнер Алина, быстро опустила глаза в свою тарелку, но уголки ее губ предательски дрогнули вверх.
А Ольга сидела. Прямо. С непроницаемым лицом хозяйки вечера. Она не плакала. Она не кричала. Она медленно, с какой-то отстраненной грацией, подняла бокал, словно принимая его тост, и сделала маленький глоток. Шампанское показалось ей горькой ледяной водой. Ее спокойствие было настолько неестественным, настолько пугающим, что тишина в зале стала почти материальной. Она ощущала ее давление на плечи, на голову.
Дмитрий, кажется, ожидал другой реакции. Слез, скандала, истерики — чего угодно, что подтвердило бы его правоту, его роль жертвы обстоятельств, уставшего от «бабских эмоций». Но он получил этот холодный, спокойный взгляд серых глаз, который говорил не о горе, а о приговоре. Он сбился, закашлялся и сел на свое место, неловко дернув плечом. Праздник был убит. Убит одним точным, жестоким ударом.
Ольга продолжала сидеть, глядя перед собой на цветочную композицию из белых лилий. Их приторный, тяжелый запах вдруг стал невыносим. Она вспомнила, как они с Димой сажали такие же лилии на даче десять лет назад. Он копал ямы, а она аккуратно опускала в них луковицы, и они смеялись, представляя, как красиво будет летом.
«Интересно, — подумала она с ледяным спокойствием патологоанатома, — он выкопает их или оставит?»
Она просидела так еще минут десять, которые показались вечностью. Гости, не сговариваясь, начали прощаться. Подходили, что-то бормотали, отводили глаза. Никто не решался подойти к ней. Она была эпицентром катастрофы, местом, куда опасно ступать.
Наконец, она встала. Расправила складки на своем элегантном синем платье, которое Дима подарил ей на прошлую годовщину. Взяла со стула маленькую сумочку. И, не глядя на окаменевшего мужа, пошла к выходу. Медленно, с прямой спиной, под сочувствующими и любопытными взглядами. Каждый шаг отдавался гулким эхом в ее пустом, сжавшемся до точки мире. Она не бежала. Она уходила. И в этот момент она знала, что уходит навсегда.
***
Домой они ехали в оглушительной тишине. Дмитрий вел машину, судорожно вцепившись в руль, его профиль в свете уличных фонарей казался чужим и резким. Он несколько раз открывал рот, чтобы что-то сказать, но, взглянув на ее застывшее лицо, снова замолкал. Ольга смотрела в окно на проплывающий мимо ночной Ярославль. Вот театр, куда они ходили на премьеру. Вот сквер, где их сын Сергей, будучи маленьким, разбил коленку. Вот набережная, где они целовались под первыми звездами тридцать два года назад. Это был больше не ее город. Это были декорации к спектаклю, который только что с позором провалился.
В квартире тишина стала еще плотнее. Она вошла и, не раздеваясь, прошла в гостиную. Встала посреди комнаты, обвела взглядом все, что было ее жизнью: итальянский гарнитур, который они заказывали по каталогу, семейные фотографии в серебряных рамках на каминной полке, его коллекция моделей парусников. Все это было фальшивкой. Муляжом счастливой жизни.
— Оля, давай поговорим, — начал он сзади, его голос был неуверенным.
Она медленно повернулась.
— О чем, Дима? Ты все сказал. При всех. Чтобы наверняка. Чтобы не было пути назад.
— Я не мог больше врать. Ни себе, ни тебе.
— Врать ты как раз мог. И делал это, видимо, уже давно, — ее голос был ровным, без единой дрожащей ноты. — Ты не мог больше скрывать. Это другое.
Она подошла к бару, достала его любимую бутылку выдержанного коньяка, плеснула себе в широкий бокал. Она никогда не пила коньяк. Он обжег горло, но принес странное, злое прояснение.
— Это Алина? Девочка-дизайнер?
Он вздрогнул.
— Это не имеет значения.
— Мне имеет, — она сделала еще один глоток. — Я хочу знать имя той, на кого ты променял тридцать лет нашей жизни. Хотя, какая разница. Они все на одно лицо.
Он молчал, виновато опустив голову. В этой позе не было раскаяния, только досада от того, что все пошло не по его гладкому сценарию.
— Завтра утром ты соберешь вещи и уедешь, — сказала она так, будто отдавала распоряжение прислуге. — Я не хочу тебя здесь видеть.
— Оля, это и моя квартира…
— Мне все равно. Уезжай в гостиницу. К ней. Куда угодно. Детей я соберу сама. Сообщу им новость в более подходящей обстановке, чем ты выбрал.
Она допила коньяк, поставила бокал на стол и пошла в спальню. Закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке. Только тогда, в полной темноте, ее тело начало дрожать. Она сползла по двери на пол, обхватив себя руками. Но слез не было. Была только выжигающая пустота и холод. Она сидела так, наверное, час, слушая, как он ходит по квартире, как открывает и закрывает ящики, как потом хлопнула входная дверь.
И только тогда из ее груди вырвался один-единственный звук — тихий, сдавленный стон. Она оплакивала не его. Она оплакивала ту наивную дурочку Ольгу, которая тридцать лет верила в сказку, которую сама же и построила.
Первый звонок она сделала Татьяне, своей единственной настоящей подруге, еще со времен пединститута. Таня, врач-кардиолог, привыкшая к экстренным ситуациям, приехала через двадцать минут с пакетом, в котором лежали упаковка валерьянки и бутылка вина.
— Я знала, что он козел, — сказала она вместо приветствия, обнимая Ольгу. — Но не думала, что настолько патентованный.
Они сидели на кухне до рассвета. Ольга говорила мало, в основном слушала. Татьяна не лезла в душу с утешениями. Она строила план.
— Так. Во-первых, адвокат. У меня есть хороший, по бракоразводным делам. Жесткий мужик, то, что надо. Во-вторых, счета. Все совместные карты блокируешь. Свои деньги, если есть, переводишь на новый счет. В-третьих, квартира. Она в совместной собственности?
— Да. И дача. И машина.
— Делить будем все. До последней вилки. Никакой жалости, Оля. Он тебя растоптал публично. Теперь наша очередь действовать. Холодно и по закону.
Утром приехали дети, Ирина и Сергей, которых Ольга вызвала под предлогом срочного семейного дела. Ирина, юрист по профессии, унаследовавшая материнску проницательность, все поняла по лицу Ольги.
— Что он натворил, мама? — спросила она, и, услышав короткий, сухой рассказ, побагровела. — Я его убью. Я серьезно. Позвоню и скажу все, что я думаю об этом престарелом павиане.
— Не надо, — остановила ее Ольга. — Не унижайся.
Сергей, работавший в фирме отца, был более сдержан.
— Мам, может, вы погорячились? Может, это кризис у него? Может, еще можно все вернуть? Подумай, тридцать лет…
— Твой отец все решил за меня, Сережа, — отрезала Ольга. — Он не оставил мне выбора. И я благодарна ему за это. Теперь выбор буду делать только я.
Следующие несколько дней превратились в марафон. Встреча с адвокатом, который деловито и без сантиментов разложил по полочкам их имущество. Поездки в банк. Ольга, которая всю жизнь занималась домом, детьми и своей работой в школе, вдруг обнаружила в себе железную хватку. Она разбиралась в документах, задавала точные вопросы, ее мозг, привыкший к анализу литературных произведений, теперь с той же дотошностью анализировал выписки со счетов.
Самым сложным было оставаться в их общей квартире. Каждый предмет кричал о прошлом. Вот его кресло, в котором он смотрел футбол. Вот полка с ее книгами — Чехов, Бунин, Набоков. Она поняла, что не может здесь больше находиться.
— Я съеду, — сказала она Татьяне по телефону.
— Ты с ума сошла? Это и твоя квартира! Пусть он убирается!
— Нет. Я не хочу ничего, что будет напоминать о нем. Я начну с нуля.
Она нашла квартиру быстро. Маленькая двушка в старом доме в Заволжском районе, с высокими потолками и скрипучим паркетом. Когда она впервые вошла туда, квартира была пустой и гулкой, пахла пылью и старыми газетами. Но из окна открывался вид на купола Толгского монастыря, и в этом было что-то умиротворяющее.
Перевозила только самое необходимое. Свою одежду. Все свои книги. Старый бабушкин фотоальбом, где не было ни одной фотографии Дмитрия. Пару любимых чашек. И мольберт с набором акварельных красок, который ей подарили ученики на юбилей несколько лет назад. Он так и стоял, нераспакованный, в углу кладовки. Она всегда мечтала рисовать, но времени никогда не было. Сначала дети, потом дом, потом проверка тетрадей… всегда было что-то важнее.
В первую ночь в новой квартире она спала на надувном матрасе, укрывшись старым пледом. Было холодно и неуютно. Но когда утром ее разбудил не будильник, а луч солнца, пробившийся сквозь незанавешенное окно, она впервые за много дней почувствовала не боль, а что-то похожее на облегчение. Это была ее тишина. Ее пустота. И только ей решать, чем ее заполнить.
***
Жизнь начала медленно обретать новый ритм. Утром — школа, где работа стала спасением. Дети, их вопросы, их горящие глаза, обсуждение «Войны и мира» — все это было настоящим, живым, в отличие от рухнувшего карточного домика ее прошлой жизни. После уроков она бродила по Ярославлю, открывая его заново, как турист. Сидела в маленьких кофейнях, ходила на выставки в губернаторский дом.
Однажды, проходя мимо старого ДК, она увидела объявление: «Студия керамики „Живая глина“ приглашает на занятия». Что-то внутри нее дрогнуло. Она вспомнила, как в детстве любила лепить из пластилина. Не раздумывая, она зашла внутрь.
Мастерская пахла влажной землей, сыростью и чем-то еще, терпким и уютным. Ее встретила женщина ее лет, с короткими седыми волосами и руками, перепачканными глиной, — хозяйка студии, Марина.
— Никогда не пробовали? — спросила она, улыбаясь. — Не бойтесь, глина все чувствует. Дайте ей то, что у вас внутри, и она ответит.
В первый раз у Ольги ничего не получалось. Бесформенный кусок глины расползался под ее пальцами на гончарном круге, не желая принимать форму. Она злилась, почти плакала от бессилия.
— Не давите, — мягко сказала Марина, положив свою руку поверх ее. — Не пытайтесь ее сломать. Просто направляйте. Слушайте ее.
И Ольга попробовала. Она закрыла глаза, сосредоточившись на ощущении прохладной, податливой массы. Она перестала думать о том, что должна получиться идеальная ваза. Она просто вела руками, чувствуя, как глина поднимается, становится тоньше, обретает изгибы. Когда она открыла глаза, перед ней была кривоватая, но вполне оформившаяся чаша. Ее первая работа. И в этот момент она почувствовала почти детскую, чистую радость.
Она стала ходить в студию три раза в неделю. Ее руки, привыкшие к перу и книгам, теперь постоянно были в глине. Она научилась центровать кусок, вытягивать стенки, создавать формы. Это было сродни медитации. Вся боль, вся обида, вся горечь уходили в эту вращающуюся массу, преображаясь во что-то новое. Ее полки в съемной квартире стали заполняться неуклюжими, но живыми чашками, пиалами, горшочками. Каждый из них был свидетельством ее маленькой победы над хаосом.
Дмитрий появился на горизонте через два месяца. Сначала это были звонки под предлогом документов по разводу. Его голос был уже не самоуверенным, а каким-то потерянным. Он пытался затянуть разговор, спрашивал, как она, где живет. Ольга отвечала односложно и вежливо, как с посторонним.
Потом он начал присылать сообщения. «Помнишь, как мы ездили в Углич? Сегодня по радио передавали ту песню». «Алина совсем не умеет готовить твой борщ». «Дети на меня злятся. Ты для них всегда была авторитетом».
Ольга читала эти сообщения без злорадства. Она чувствовала только усталость и легкое недоумение. Как будто ей писал человек из далекого прошлого, которого она едва знала. Его мир, который казался ей единственно возможным, теперь выглядел маленьким и жалким. Мир дорогих ресторанов, хвастовства перед друзьями, молодой любовницы, которая, очевидно, оказалась не милой феей, а требовательной хищницей.
Ирина рассказывала, что у отца проблемы. Алина хотела не просто статуса, а долю в бизнесе. Его старые друзья, ставшие свидетелями его унизительного «тоста», теперь общались с ним натянуто. Он вдруг оказался в вакууме. Та «новая, честная жизнь», о которой он так пафосно объявил, оказалась пустышкой. Он разрушил свой старый дом, а новый построить не смог.
Кульминация наступила в один из осенних вечеров. Ольга возвращалась из школы, когда увидела его у своего подъезда. Он похудел, осунулся, под глазами залегли тени. В руках он держал букет алых роз — пошлых, банальных, тех самых, которые он дарил ей на каждое восьмое марта по обязанности.
— Оля, — он шагнул к ней. — Прости меня. Я был таким идиотом. Я совершил самую страшную ошибку в своей жизни.
Она остановилась, глядя на него спокойно, без ненависти.
— Это была не ошибка, Дима. Это был выбор. Ошибкой было то, что я тридцать лет этого не видела.
— Я все исправлю! — он говорил сбивчиво, торопливо. — Я выгнал ее. Мы можем все вернуть! Квартира, дача… Мы поедем в отпуск, куда ты захочешь! Оля, я не могу без тебя. Я только сейчас это понял. Весь мой мир — это ты.
Он протянул ей цветы. Ольга смотрела на него, и впервые за все это время ей стало его жаль. Не как мужа, а как слабого, заблудившегося человека. Он не понял главного. Он скучал не по ней, Ольге, а по тому удобству, по тому тылу, который она ему обеспечивала. По ее борщам, по ее умению сглаживать острые углы, по ее безоговорочной преданности. Он хотел вернуть не любовь, а комфорт.
— Слишком поздно, Дима, — сказала она тихо, но твердо. Она не взяла цветы. — Тот мир, о котором ты говоришь, ты сжег дотла. На пепелище ничего не построишь. А я… я строю новый дом. В другом месте.
Она обошла его и вошла в подъезд, оставив стоять под моросящим дождем с букетом увядающих роз. Поднявшись в свою квартиру, она подошла к окну. Он все еще стоял там, жалкий и растерянный. Потом медленно побрел к своей дорогой машине.
Ольга отвернулась от окна. Она подошла к гончарному кругу, который купила себе на первую после развода зарплату. Взяла кусок свежей, прохладной глины. И ее руки сами начали работать, создавая новую, идеальную в своем несовершенстве форму.
***
Прошел год. Процесс развода завершился, оставив после себя кипу бумаг и странное чувство легкости. Ольга отказалась от борьбы за половину бизнеса, взяв свою долю деньгами. Ей хватило, чтобы купить ту самую квартиру, которую она снимала, и еще осталось на «новую жизнь».
Она больше не работала в школе на полную ставку. Взяла несколько часов, чтобы оставалось время для главного — ее мастерской. Теперь «Живая глина» переехала в помещение побольше, и Ольга стала партнером Марины. Они вели занятия для таких же женщин, как она — потерянных, ищущих себя. И она видела, как на ее глазах происходят чудеса: как ожесточенные лица смягчаются, как в потухших глазах появляется блеск, когда из бесформенного комка вдруг рождается что-то прекрасное.
Ее маленькая квартира преобразилась. Она была наполнена светом, книгами и ее работами. На стенах висели не фотографии прошлого, а ее акварельные наброски — виды Ярославля, натюрморты с полевыми цветами, портреты ее новых подруг из студии. Это был ее мир, построенный с нуля, прочный и настоящий.
Дети часто приезжали в гости. Ирина с восторгом осматривала каждую новую вазочку. Сергей, поначалу относившийся к увлечению матери со скепсисом, однажды приехал и молча просидел целый час, наблюдая, как она работает за кругом.
— Знаешь, мам, — сказал он потом, когда они пили чай из сделанных ею же чашек, — я раньше думал, что сила отца — в его деньгах и связях. А теперь я вижу, что настоящая сила — у тебя. Сила начать все сначала.
Отец, по его словам, жил один. Продал их большую квартиру, купил что-то поменьше. Бизнес шел ни шатко ни валко. Он постарел, замкнулся в себе. Иногда Сергей передавал от него приветы. Ольга кивала, не задавая лишних вопросов. Тот человек больше не имел к ней никакого отношения.
В один из теплых майских вечеров она сидела на своем широком подоконнике, глядя на золотые купола, утопающие в сиреневой дымке заката. В руке у нее была чашка с травяным чаем. На телефоне звякнуло уведомление. Это было сообщение от Ирины. На фотографии — ее крошечная дочка, внучка Ольги, сосредоточенно возилась в песочнице. А под фото была подпись: «Мам, смотрю на нее и думаю о тебе. Спасибо, что показала нам обеим, что женщина может все. Я так тобой горжусь».
Ольга улыбнулась. На душе было тихо и спокойно. Она не искала новой любви, не стремилась кому-то что-то доказать. Она просто жила. Впервые за много лет она жила своей, а не чужой жизнью. И эта жизнь, вылепленная ее собственными руками из глины боли, разочарования и надежды, была удивительно прочной и красивой. Она сделала глоток чая. Впереди было еще много нераскрашенных дней и необожженных горшков. И это было счастьем.