Михаил поднял бокал с шампанским и посмотрел на собравшихся за столом. Золотая свадьба его родителей должна была стать праздником семьи, но сейчас, глядя на лица близких, он чувствовал, как внутри что-то сжимается в тугой узел.
— За моих родителей, — начал он, и голос звучал ровно, почти торжественно. — За пятьдесят лет совместной жизни. За то, что они показали нам, детям, настоящий пример семьи.
Отец кивнул, мать улыбнулась, сестра Лена потянулась к своему бокалу. Но Михаил не закончил.
— За то, что папа всегда обеспечивал семью. За то, что мама терпела его загулы и измены. За то, что мы, дети, знали об этом, но молчали. За то, что ложь стала основой нашего семейного счастья.
Он сделал глоток шампанского и поставил бокал на стол.
После его тоста за столом повисла тишина. Тяжелая, густая, как кисель. Мать побледнела и медленно опустила руки на колени. Отец нахмурился, его лицо покраснело.
— Миша, ты что творишь? — прошептала Лена, хватая брата за рукав.
— Говорю правду, — ответил он спокойно. — Наконец-то.
— Михаил Григорьевич, — отец поднялся из-за стола, салфетка упала с его колен на пол. — Ты совсем ума лишился? Какая правда? Что ты несешь?
— Папа, садись. Пожалуйста.
Григорий Иванович медленно опустился в кресло, не сводя с сына тяжелого взгляда.
— Мам, — Михаил повернулся к матери. — Прости меня. Но я больше не могу делать вид, что все хорошо.
Антонина Васильевна сидела неподвижно, только губы слегка дрожали. Пятьдесят лет назад она была красавицей, за которой ухаживал самый завидный жених в их поселке. Сейчас ее лицо казалось осунувшимся, а глаза потускневшими.
— Миша, замолчи, — прошипела Лена. — Сегодня праздник. Ты все испортил.
— Я не испортил, Лен. Я просто устал врать.
Жена Михаила, Ольга, положила руку ему на плечо.
— Может, не стоит сегодня? — тихо сказала она.
— А когда стоит, Оль? Завтра? Через год? Когда их не станет? Тогда уже поздно будет.
— Поздно для чего? — голос отца звучал угрожающе.
— Поздно попросить прощения. Поздно сказать, что я тебя понимаю, мам. Что ты имела право на счастье. Что тебе не нужно было терпеть ради нас.
Антонина Васильевна медленно подняла глаза.
— О чем ты говоришь, сынок?
— О Марии Петровне. О Светлане из бухгалтерии. О той женщине с курортов, как ее звали… Инна. О десятках других, о которых мы не знали.
Лена резко встала, опрокинув стул.
— Миша, хватит! Ты же видишь, мама плачет!
— Она плачет уже тридцать лет, Лен. Просто мы не замечали. Или не хотели замечать.
Григорий Иванович медленно поднялся и подошел к сыну. Лицо его было темным от злости.
— Ты думаешь, ты взрослый мужик? Думаешь, знаешь, как жить?
— Знаю, что не так, как ты.
Отец замахнулся, но Михаил не отстранился.
— Григорий, — тихо сказала мать. — Остановись.
Рука отца повисла в воздухе. Он посмотрел на жену, потом на сына.
— Ты же понимаешь, что разрушаешь семью?
— Папа, семьи уже нет. Есть привычка. Есть страх остаться одному. Есть удобство. Но любви нет.
— А что такое любовь, по-твоему? — в голосе отца появились насмешливые нотки. — Цветочки-конфеточки? Ты в сказки веришь?
— Любовь — это уважение. Это когда не унижаешь человека, с которым живешь. Это когда не изменяешь на каждом углу, а потом приходишь домой и требуешь ужина.
— Я обеспечивал семью! — крикнул отец. — Я работал как проклятый, чтобы у вас все было!
— Деньги не оправдывают предательства, пап.
Ольга потянула мужа за рукав.
— Миша, может, правда не сегодня? Давайте спокойно поговорим дома.
— Нет, Оль. Сегодня. Пятьдесят лет — это срок. Хватит.
Антонина Васильевна вдруг заговорила. Голос у нее был тихий, но четкий.
— Михаил, ты думаешь, я не знала?
Все повернулись к ней. Она сидела прямо, сложив руки на столе.
— Конечно, знала. С первого раза знала. Помню, тебе было четыре года, Лене два. Твой отец пришел домой в липовом веночке. Сказал, что был на корпоративе. А в кармане нашла записку от Валентины из соседнего отдела.
Григорий Иванович опустился в кресло.
— Тоня…
— Молчи, — спокойно сказала она. — Пятьдесят лет молчала, теперь твоя очередь.
Лена медленно подошла к матери.
— Мама, почему ты терпела?
— А куда мне было деваться? Двое маленьких детей, образования никакого, работы нет. Да и времена были другие. Разводились редко. Считалось позором.
— Но потом? Когда мы выросли?
Антонина Васильевна усмехнулась.
— Потом? Потом мне было уже сорок. Потом пятьдесят. Думала, кому я нужна? Привыкла уже. Дом, огород, внуки пошли.
— Мам, — голос Михаила дрогнул. — Ты же могла быть счастливой.
— Могла. — Она посмотрела на мужа. — Помнишь Василия Михайловича? Из соседнего дома?
Отец поднял голову.
— Учителя?
— Да. Он предлагал мне уйти к нему. Это было… когда Мише исполнилось восемнадцать. Хороший был мужчина. Добрый. Руки золотые, в доме все умел делать. Вдовец.
— И что?
— А то, что я дура была. Думала, дети осудят. Что скажут люди. Что грех это — семью разрушать.
Лена присела рядом с матерью.
— Мама, а мы бы поняли. Честное слово.
— Сейчас говоришь. А тогда? Ты же помнишь, как ты кричала, когда я на танцы собиралась? Говорила, что стыдно в моем возрасте.
Лена покраснела.
— Я была глупая. Мне было двадцать лет.
— Вот и я так думала.
Григорий Иванович долго молчал, глядя в пол. Потом медленно поднял голову.
— Тоня, я… я не думал, что ты так мучаешься.
— А о чем ты думал? О том, что я не замечаю твои походы налево? Или о том, что мне все равно?
— Я думал… черт, не знаю, о чем я думал. Что ты привыкла. Что тебе хватает дома, детей, хозяйства.
— Мне хватало унижения, Гриша. Каждый день. Когда соседки жалели меня многозначительными взглядами. Когда твои любовницы звонили домой и вешали трубку, услышав мой голос. Когда дети спрашивали, почему папа так редко ночует дома.
Ольга тихо плакала, вытирая глаза салфеткой. Она прожила с Михаилом пятнадцать лет, и он никогда ей не изменял. Теперь она понимала почему.
— Миша, — сказала она. — Ты из-за этого так боишься меня потерять?
— Я не хочу стать таким, как отец.
— Ты не станешь. Ты другой.
Григорий Иванович встал и подошел к окну. За стеклом моросил мелкий дождь, на улице было пасмурно.
— Может, вы правы, — сказал он, не оборачиваясь. — Может, я все испортил.
— Не все, — ответила Антонина Васильевна. — Дети хорошие выросли. Внуки есть. Дом построили.
— На лжи построили.
— На лжи много чего строится. Важно, что теперь делать.
Лена взяла мать за руку.
— Мам, а ты… ты сейчас что думаешь? Может, еще не поздно что-то изменить?
— Поздно, доченька. Мне семьдесят три. Василий Михайлович умер пять лет назад. Сердце не выдержало.
— Но есть же другие люди. Ты еще не старая.
— Старая, Лен. Да и не в этом дело. Я уже не умею жить по-другому. Привыкла к своей жизни. К огороду, к дому. К вашему отцу, в конце концов.
Михаил подошел к матери и обнял ее.
— Прости меня, мам. За то, что молчал. За то, что не защитил тебя.
— Ты был ребенком.
— Я давно уже не ребенок.
— Знаешь, сынок, — она погладила его по руке. — Я рада, что ты сказал. Устала я все в себе держать.
Отец повернулся от окна.
— Тоня, если ты хочешь… если ты не можешь больше жить со мной…
— Гриша, мне семьдесят три года. Куда я пойду? Да и нет у меня больше сил что-то менять.
— А у меня есть силы попробовать стать лучше.
— В семьдесят шесть лет?
— А что, поздно?
Антонина Васильевна долго смотрела на мужа.
— Не знаю, Гриша. Много воды утекло.
— Но попробовать можно?
Она не ответила сразу. В комнате было тихо, только слышался стук дождя по стеклу.
— Можно, — сказала она наконец. — Только не обещай того, что не сможешь выполнить.
— Я обещаю только одно. Больше никого, кроме тебя.
— Это ты уже обещал. В ЗАГСе пятьдесят лет назад.
— Тогда я был молодым дураком. Думал, что мне все позволено.
— А сейчас?
— Сейчас я старый дурак. Но, может, более умный.
Лена тихо засмеялась сквозь слезы.
— Вы как в кино. Прямо сценарий готовый.
— Не как в кино, доча, — сказала мать. — В кино все проще. Там за полтора часа все проблемы решают.
Михаил сел рядом с отцом.
— Пап, я не хотел тебя унижать. Просто больше не мог молчать.
— Знаю. И правильно сделал. Давно пора было встряхнуться.
— Думаешь, получится начать сначала?
— Не сначала. Просто по-другому. Лучше. Честнее.
Ольга подошла к столу и начала убирать посуду.
— Может, продолжим праздник? — предложила она. — Только теперь честно. За то, что еще можно исправить.
— За то, что правда освобождает, — добавил Михаил.
— Даже если она болезненная, — согласилась Лена.
Григорий Иванович взял руку жены.
— За то, что я наконец понял, что у меня есть.
Антонина Васильевна не убрала руку.
— За то, что еще не все потеряно.
Они снова подняли бокалы. На этот раз тишины после тоста не было. Была осторожная надежда на то, что даже в семьдесят с лишним лет можно начать жить честно.