— Ты накормила кошку? — голос Игоря прозвучал от порога таким будничным, что Алина чуть не уронила ложку, которой размешивала борщ.
— Ты издеваешься? — она не обернулась, но голос её дрогнул, хотя лицо осталось абсолютно спокойным. Почти. — Ты не звонил весь день, пришёл позже обычного, и всё, что тебя волнует — кошка?
— Ну, если ты уже в плохом настроении, может, не стоит начинать? — он скинул куртку, бросил её мимо вешалки. Та соскользнула на пол, как символ отношения Игоря к порядку и Алине заодно.
— Я не в плохом настроении. Я в ожидании. Плохое — впереди, — она выключила плиту, сняла кастрюлю с огня и поставила на деревянную подставку, где до сих пор сохранился круглый след от вчерашней чашки кофе. Той самой, что Алина швырнула в раковину после их очередного «мирного» разговора.
— Что опять? — Игорь зашёл на кухню, уткнулся взглядом в телефон, словно надеялся, что тот спасёт его от действительности. — Мы что, не можем просто поужинать?
— А ты хочешь поужинать? Или тебе нужно сделать паузу между одной ложью и следующей? — она повернулась к нему, опёрлась о столешницу. Спокойно, сдержанно. Только пальцы на правой руке дрожали, будто играли на невидимом пианино из нервов.
Он вздохнул. Долго, натужно, как будто ему надоела вся эта бытовая драма, и он мечтает переселиться в сериал, где мужики не обязаны объясняться.
— Я не собирался… ну, сегодня… — он замялся, сел за стол, огляделся, словно искал зацепку, повод, отвлечь её. — Картошка с чем?
— С разочарованием и лёгким привкусом предательства, — отрезала Алина. — Приятного аппетита.
Он помолчал. Она молчала тоже. В доме стоял запах борща, чуть сладковатый, с чесночной ноткой. Варежки висели на батарее — сохли после вечерней прогулки. Всё, как обычно. Только не было больше «обычно».
— Карина беременна, — сказал Игорь. Так. Буднично. Без подготовки, без драмы. Как будто сообщил, что у тёщи день рождения.
Алина не сразу поняла, что он сказал. Мозг отбрыкивался, как капризный ребёнок, отказываясь принимать слишком горячую пищу.
— Кто? — переспросила она тихо.
— Карина. Мы… ну, ты понимаешь… — он не поднимал глаз.
— Я понимаю, — она кивнула, будто расслышала прогноз погоды, и достала из шкафа миски. Поставила на стол. Медленно. — А теперь скажи: на каком месте ты решил, что это — повод просить меня уйти из квартиры?
Он поднял голову. И вот тут впервые испугался. Потому что в её глазах не было слёз, истерики, даже злости. Только усталость. Такая, как у человека, который всю ночь нёс чужой рюкзак, а теперь смотрит на того, кто его нагрузил.
— Алина, не начинай. Я же говорил — не усложняй. Всё можно решить по-человечески.
— По-человечески? — она рассмеялась. Тихо, надтреснуто. — Ты серьёзно? Ты трахал Карину, пока я гладила тебе рубашки, потом она залетела, а теперь ты хочешь, чтобы я отдала квартиру, потому что… ты так решил?
— Ну, во-первых, я тоже вкладывался в эту квартиру, — огрызнулся он. — Во-вторых, мы всё равно расходимся. Я просто предлагаю тебе… не делать из этого трагедии.
— Я её не делаю. Она уже случилась. В тот день, когда ты впервые вышел с ней из офиса и пошёл в её сторону, а не домой, — она села напротив, не отводя взгляда. — Когда ты перестал звонить. Перестал быть здесь. Это и была трагедия.
Пауза.
В этот момент в коридоре заорала кошка. Видимо, ей было обидно, что её имя прозвучало в начале сцены, а дальше забыли. Или она просто чувствовала накал в воздухе.
Алина встала и пошла к холодильнику. Из морозилки она достала ледяную упаковку овощей и приложила к виску — голова ныла, как будто мысли в ней били молотками.
— Я не хочу войны, Али, — тихо сказал Игорь. — Ты хорошая. Просто… у нас всё давно не так.
— У тебя — давно не так. У меня всё было нормально, пока ты не решил поиграть в новую жизнь с беременной помощницей, — бросила она через плечо. — Ты её начальник, напомни мне?
Он снова промолчал.
— Классика. Мужик в возрасте, молодая подчинённая, чувство собственного могущества и пелёнки на горизонте. Ты думаешь, я не знаю, как это работает?
— Алина…
— Нет, Игорь. Сейчас ты не будешь меня успокаивать. Я — не твоя мать, я не Карина, я не очередной пункт в списке «разреши себе быть счастливым».
Он вскочил, обошёл кухню, встал сзади. Почти прикоснулся — но она шагнула в сторону.
— Ты хочешь сказать, что тебе не было больно? Что ты всё это время был несчастлив? — голос её стал хриплым, срывался. — Так ты ж мог сказать. Мы ж могли… поговорить. Но ты выбрал молчание и измену.
Он открыл рот, будто хотел что-то сказать. Закрыл. Потом всё-таки выдал:
— Она — другой человек. У неё другая энергия. Она легкая. Не такая, как ты.
Алина в этот момент поняла, что всё. Это не щель — это пропасть. И если он считает её «не такой», то обратно не свернёшь.
— Лёгкая? — переспросила она, чуть улыбнувшись. — Ну да. Ей ж не надо было с тобой кредит оформлять, твою мать вытаскивать из больницы, терпеть твои кризисы, варить тебе супы и стоять у плиты, когда у самой температура. Легкая. Потому что ничего не знает про тебя по-настоящему. Только фасад.
— Не делай из меня монстра, — глухо сказал он.
— Ты сам сделал. Своими руками. Из очень даже приличного материала.
Он хотел уйти. Уже взял куртку. Остановился. Повернулся.
— Я вернусь за вещами завтра. Надеюсь, ты подумаешь и не будешь мешать. Карина должна рожать летом. Нам нужно где-то жить.
Алина просто кивнула. Без истерик. Без истошных «ты меня предал». Только тихое:
— Угу. Я подумаю. Только ты тоже подумай — о том, как ты объяснишь ребёнку, что выбрал крышу над головой, выстроенную на костях чужого доверия.
Он хлопнул дверью.
Она села обратно за стол. Посмотрела на борщ. Пар всё ещё шёл. Только он теперь пах не укропом, а чем-то горьким. Как предательство. Как то, что нельзя размешать и убрать в холодильник.
— Я не понимаю, чего ты хочешь, Алина. Ты сама довела всё до этого, — Маргарита Павловна сидела на кухне с тем самым видом, каким обычно смотрят на кошку, нагадившую в тапок: с брезгливостью и снисходительной жалостью.
— Я прошу вас, не начинайте. У меня и так день как у героини «Трёх сестёр» — сплошной Чехов, только без чая и надежды, — Алина поставила на стол чашку с ромашкой. Чай был ей не нужен. Она давно поняла: травы не лечат, если ты травма сама по себе.
— Ой, язвишь? Значит, больно. Значит, задело. А могла бы быть умнее — сохранить брак, проглотить. Но нет, у нас же гордость!
— У меня — позвоночник. Гордость — это у вас, когда вы просите сына не жениться на «этом ничем не примечательном существе», — Алина сделала акцент на цитате и посмотрела свекрови прямо в глаза. — Вы же так про меня говорили, не стесняясь.
Та поправила платок на плечах. Вечно у неё эти платки — будто собиралась на похороны здравого смысла. И всегда с мелкими цветочками.
— Я — мать. Мне виднее. И ты не примечательна. Ты — как борщ из пакета. Съедобно, но без души.
Алина не ответила. В ней вскипало, как вчерашний суп, оставленный на плите. Только это не был борщ — это была ярость. Чистая, наваристая, с жирными кусками обид.
— Маргарита Павловна, вы пришли, чтобы что? Чтобы сказать, что я виновата в том, что Игорь врал, трахался на работе и собирается выгнать меня из квартиры? Или у вас просто скучный день?
— Я пришла, потому что у вас, молодёжи, теперь мода — сразу в суд. А мы раньше мирились. Потерпели — и дальше живём.
— Вы терпели мужа-алкоголика тридцать лет. Простите, но я не собираюсь делать из себя табуретку, по которой удобно проходить к новой жизни.
Маргарита Павловна замолчала. На мгновение. Потом встала, как в театре, поправила платок, сумочку взяла поближе к груди — как бронежилет.
— Ну что, Алина, теперь ты никто? Без мужа, без квартиры, без будущего. На кого надеешься? На закон?
— На себя, — чётко ответила Алина. — А вы — идите домой. Или к Карине. Теперь она у вас будет вместо дочери. Я уверена, у неё душа как у борща в ресторане — дорогая и такая же пустая.
Хлопнула дверь. На этот раз — другая. Теперь — финальный щелчок за рамками одной эпохи.
Потом был офис.
Стеклянные стены, запах кофе и чужих решений. Юрист — женщина лет сорока, с кольцом на пальце, ногтями цвета красного вина и глазами, в которых не было иллюзий.
— Квартира оформлена в браке. Значит, делится пополам. Но… есть нюансы. Вы говорили, что часть денег на первый взнос была из вашей премии?
— Да. Я могу найти выписку. Там перевод был из моей копилки за пять лет.
— И переводы, которые Игорь делал Карине — у вас есть доказательства?
Алина кивнула. В телефоне — скрины. Папка «Армагеддон». Двадцать четыре файла. Чеки, выписки, диалоги, где он называет Карину «солнышком» и пишет: «Деньги на коляску отправил. Алина ничего не заметит».
Юрист хмыкнула.
— Отлично. Это пойдёт. Мы заявим о растрате совместного имущества.
— Это поможет? — Алина смотрела на документы, как будто видела там себя. Разрезанную, обезличенную, в файле формата .pdf.
— Это даст нам шанс. А ты, милая, уже большая девочка. Перестань быть удобной. Начни быть опасной.
Вечером Алина стояла у плиты. Не готовила — просто держалась за край, чтобы не рухнуть.
Мир крутился. Где-то Карина выбирала пелёнки. Где-то Игорь репетировал разговор с её юристом. Где-то свекровь рассказывала, как невестка «сама виновата».
А у неё — была правда. У неё — были документы. У неё — была боль. Но и сила.
Телефон зазвонил. Номер неизвестный.
— Алина? Это Карина. Нам надо поговорить.
Пауза.
Вот он — поворотный момент главы.
— О, Карина. А ты умеешь звонить другим женщинам? Или тебе просто скучно между токсикозом и подсчётом алиментов?
— Я… я просто хочу, чтобы ты знала: я не собиралась разрушать семью. Это всё как-то… само…
— О, милочка. Ты в живот себе ребёнка «сама» впихнула? Или это приложение «Залети от чужого мужа»?
— Ты не понимаешь!
— Нет. Я теперь понимаю всё. Особенно, как женщине нужно уметь быть сильной. И знаешь, что? Спасибо. Благодаря тебе я, наконец, увидела, с кем живу. И кем быть больше не хочу.
Она сбросила звонок.
И в эту секунду — поняла: с этой минуты она больше не жертва.
— Ты могла бы всё упростить. Мы могли договориться нормально, — Игорь говорил тихо, будто боялся сам себя.
— Ты называешь «нормально» — отдать тебе квартиру, в которой я клеила обои, пока ты выбирал вино для Карины? — Алина даже не смотрела на него. Она листала документы, расставляя их по порядку. Там были выписки, чеки, отчёты. Но самое главное — там была история её унижения. И её сопротивления.
Они сидели в зале ожидания суда. За стеклом — капал весенний дождь. Такой, который обманчиво пах надеждой. Но внутри — только натянутые нервы, запах дешёвого кофе и чужих разговоров.
— Она беременна, Алина. Я должен быть рядом. Это не просто интрижка.
— Знаешь, что не просто? Объяснять себе по ночам, почему ты стал чужим. Почему ты, глядя мне в глаза, уже думал о другой. Почему ты считал, что я прогнусь. Я — не Карина. Я не стану тебе второй мамой, нянькой, спасателем и жилплощадью в одном лице.
Он молчал.
— Знаешь, Игорь… Когда я готовила тебе борщ в тот вечер, я ещё надеялась. Что ты скажешь: «Алина, я идиот. Прости». Но ты пришёл и стал торговаться, как на рынке. За меня. За нас. За квадратные метры. Ты ведь и цену уже придумал. Помнишь? «Пятьдесят на пятьдесят». Вот только я теперь не продаюсь. Ни за пятьдесят. Ни за весь мир.
Он поднял голову. Медленно. В его глазах мелькнуло что-то — не жалость, нет. Брезгливость. Как будто он не привык видеть Алину такой. Прямой. Уверенной. Готовой к бою.
— Ты изменилась.
— Да. И ты — причина.
Суд.
Зал — светлый, холодный. Как холодильник, в котором забыли старую вину.
Судья — женщина с усталым лицом и глазами, в которых не было места чувствам. Её интересовали только факты.
— Имущество нажито в браке, делится в равных долях. Однако…
Юрист Алины поднялась, чётко, уверенно:
— Однако, Ваша честь, представляем доказательства целенаправленного использования Игорем совместных средств на содержание внебрачной связи, с которой сейчас связан истец. Переводы, подарки, оплата аренды, техника. Также ходатайствуем о признании его действий как нарушения имущественных интересов ответчицы.
Карина сидела рядом с Игорем. В сером платье, слишком тесном на восьмом месяце. Её лицо было бледным, будто она уже пожалела, что согласилась на «новую жизнь». Алине не было её жаль. Жалость — это роскошь, которую она себе теперь не позволяла.
— Уточните, пожалуйста, перевод 150 000 рублей от февраля. Назначение платежа — «малыш». Это согласовывалось с супругой?
Игорь сглотнул. Молчание длилось три удара сердца. Потом он пробормотал:
— Нет.
— Запись разговора между истцом и ответчицей от 3 марта прилагается. Там истец говорит: «Квартира будет нашей. Алина всё равно не сможет бороться». Это прямая угроза.
Алина не дрожала. Не колебалась. Это был её момент. Не мщения. Правды.
Позже, в коридоре.
Карина подошла к ней. Одна. Осторожно.
— Я не думала, что так будет. Я… просто… влюбилась.
Алина рассмеялась. Холодно.
— Ты влюбилась в чужого мужа, забеременела, приняла переводы, уговаривала его выгнать меня из дома. Какая милота. Ты, видимо, перепутала чувства с аппетитом.
— Я не враг тебе. Мы обе в этом… жертвы.
— Нет, Карина. Я — не жертва. Я — результат. Твоего выбора. Его лжи. И своей силы.
Карина опустила глаза.
— Он уже говорит, что устал. От всего. Даже от меня.
Алина кивнула. И вдруг почувствовала: ей всё равно. Не злобно — по-настоящему. Просто… всё.
Финальное письмо Игоря — спустя неделю.
«Алина, я подписал. Квартира твоя. Машину беру себе. Карина уехала к матери. Я не знаю, кто я теперь. Может, ты была права. Прости, если сможешь».
Она не ответила.
Она стояла на балконе, ветер развевал волосы. В квартире пахло свежим ремонтом и свободой. Рядом — коробка с посудой. Новая. Без трещин.
— Знаешь, кто ты теперь? — сказала она себе вслух. — Я.
Финал:
Алина остаётся в квартире. Она не одинока — она в себе. Она не унижена — она в силе.
Суд признал её права. Игорь ушёл. Карина потеряла всё, что строила на чужом.
Алина смотрит в будущее. Оно не обещает лёгкости. Но оно — её.