— Галочка, ты у нас прямо как добрая фея… Только вместо волшебной палочки — карта Сбера, — язвительно протянула Светлана, подливая себе ещё вина.
Галина улыбнулась сухо. Ага, фея. Только вот сказки всё никак не кончаются — то мать Константина в аптеку не может сходить, то сестра зуб себе сломала и «ну никак, Галь, пока в долг, ты ж не жадная, да?»
Вечер проходил, как обычно. Гости, точнее, «семья мужа», набежали на её трёхкомнатную в Химках, словно в родной флигель под Воронежем: с пакетами, в которых «своё, деревенское», со своими правилами, и, разумеется, со своими проблемами.
— А ты, Галь, кстати, чего это без детей-то до сих пор? — невинно поинтересовалась Анна, жена брата Константина, закусывая оливку пирожком. — Всё салон да салон? Оно ж всё мимолётно… а вот дети — это ж навсегда.
— Да-да, — подхватила Мария Ивановна, свекровь, скрестив руки. — Женщина без ребёнка, как чай без заварки. Наливаешь, а вкуса нет. И муж у тебя ещё ничего, а ты его… ну, извини, Галь, под себя подмяла, видно. Мужик не может в доме расслабиться, если всё — под диктовку.
Галина посмотрела на мужа. Константин сидел, делая вид, что нюхает вино. Он молчал. Как всегда. Когда нужно — он рядом. Когда жарко — он где-то там, в тени. Как кондиционер с функцией «тишина». Только денег жрёт больше.
— Ну да, расслабиться он у вас умеет, — тихо бросила Галина, допивая остаток бокала. — Особенно за чужой счёт.
— Это ты о чём сейчас? — удивилась Мария Ивановна, — Мы вообще-то семья. А ты — так, пришлая.
Галина встала из-за стола. В груди стучало. Нет, не злость — что-то хуже. Обидное, вязкое… как если бы надела красивое платье, а тебе в нём плюнули в спину.
— Пришлая, — повторила она, — но именно я этот стол поставила. Эту квартиру купила. Эти стулья, извините, мои. Даже этот бокал — с гравировкой. Подарили мне на день рождения, когда вы забыли прийти. «Заняты были».
— Ну, деньги не главное, — тихо буркнул Костя, не глядя ей в глаза. — Не стоит кичиться.
— Деньги — не главное, когда они не твои, — отрезала она и пошла в кухню, зашла, чтобы выдохнуть.
Семья. Они так любят это слово. «Семья» — когда можно на шею сесть и ножки свесить. Главное, делать это с родным выражением лица.
Это всё началось давно. Галина — не московская, но в отличие от Марии Ивановны, не кичилась этим. Ушла из провинциальной парикмахерской с убитыми ножницами и запахом краски под ногтями — в свой салон, в центре, с мастерами, которые не «на шапку», а по записи. И не потому что хапала — а потому что пахала. Иногда, кажется, даже ночью.
Когда встретила Константина, подумала: вот он, спокойный, надёжный, не пьёт, не гуляет, в театр ходит. Правда, зарплата у него была такая, что если её разложить на месяцы — получалось, что он ходил на работу скорее по привычке, чем ради денег.
Но она решила: ладно. Я потяну. Зато человек хороший.
А потом были «случайные» переводы его маме на лекарства. — Мамочка старая, сама понимаешь… А пенсия у неё восемь с половиной. Еле тянет.
Потом — сестре. Потом — племяннику. Потом — ремонт в «их» квартире. — Ну, это же на нас двоих, Галь, всё для будущего…
А потом — квартира, та самая, где они теперь живут. Взятая на неё, с её деньгами, но с ним вписанным в долю. На всякий случай. Ну как же без него…
И всё бы ничего. Если бы однажды она не вышла из ванной и не услышала:
— …она ж гордая. Всё деньги, салон, салон! А как баба — ну никакая, — это говорила свекровь. Спокойно, как будто обсуждала сорта слив.
— Точно, — хихикала Анна, — он бы давно ушёл, если бы не её бабки. Но умная — держит его как «вложение». А он у нас парень хороший, терпит.
Галина застыла. Они её не видели.
Вот и всё. Сказка закончилась. Карета снова тыква. Только тыква — это я.
— Константин, — сказала она на следующий день, — мы больше не будем помогать твоей семье.
Он вскинул голову от ноутбука.
— Это что сейчас было?
— То, что я сказала. Я устала платить за уважение. А, как выяснилось, его и не было.
— Ты слышала?
— Я слышала. И видела. Достаточно.
— Ну… это… они просто ляпнули. Мама, может, не подумала. Ты же знаешь — у неё язык быстрее головы.
— Ты тоже не подумал, когда вписал их в нашу жизнь до костей. Или думал — но тебе было удобно?
Он встал, подошёл, попытался взять её за руку.
— Галь… ну не руби с плеча. Семья — это же… это же не только про хорошее.
— Ага. Но если всё плохое — это я, а всё хорошее — вы, то, знаешь, Константин… у меня для тебя новость.
Она пошла к двери, открыла гардероб. Вынула его куртку. Потом ботинки. Потом аккуратно сложила его рюкзак, который он когда-то притащил к ней «временно, пока не сниму».
— Ты что, серьёзно? — сдавленно спросил он.
— Абсолютно. У тебя есть семья. Вот и живи с ними. У меня теперь — я сама.
Ночью он писал. Долго. «Прости», «Ты всё неправильно поняла», «Я просто не хотел ссор…» А потом — тишина. Он ушёл к матери.
Через неделю свекровь позвонила. — Ты счастлива теперь, да? Семью разрушила, человека выгнала. Эгоистка ты. Вот и всё. Салон есть — а в душе пустота.
— Нет, — спокойно сказала Галина, — теперь в душе тишина. А пустота — это то, что вы у меня высасывали годами. Спасибо, что дали понять, кто вы на самом деле.
И повесила трубку.
Прошло две недели. В квартире стало… легче. Как будто кто-то вынес старый ковёр, от которого всегда пахло сыростью и прошлым.
На балконе она нашла его старые носки, завёрнутые в шарф. Выбросила их с балкона. Как и всё, что больше не нужно.
***
— Галь, привет… Ты можешь сейчас говорить? — голос Светланы был странный: будто извинилась, но только про себя.
Галина на секунду задумалась: а могу ли я говорить? Или уже достаточно наговорилась с этой семьёй, чтобы не хотеть слышать от них ничего лет до семидесяти?
— Говори, — коротко ответила она, стоя посреди салона. Клиентов не было. День был дождливый, тёплый и противный — как свекровь в халате.
— Мамы не стало…
Тишина.
— Погоди, ты про… Мария Ивановна?.. — Галина села на край кресла, стараясь понять: чувствует ли она что-то.
— Да. Сердце. Внезапно. Мы в шоке.
— Мне… жаль. Правда. — Она не врала. Всё же смерть — это не ссора.
— И… Костя хотел бы, чтобы ты пришла на похороны. Он говорил, ты всё равно была частью семьи.
— Он это вслух сказал? Или вы вместе так придумали, чтобы я снова влезла в эту «семью»?
Светлана замолчала. Потом пробормотала:
— Просто приезжай. Всё. Адрес ты знаешь.
Адрес я знаю, да. Знаю и то, где у вас хранится коробка с теми чеками, которые я подсовывала вам безвозмездно. Знаю, где я оставила нервы, молодость и наивность.
Похороны прошли по шаблону. Плачущие соседи, фраза про «хорошую женщину», которая жила «ради детей» (не уточняя, за чей счёт), немного алкоголя, и много наигранного траура.
Константин не подходил. Лишь смотрел издалека. С извиняющимся взглядом. Привычный взгляд. Он им пользовался вместо поступков.
Сестра Анна, будто мимоходом, в кухне, когда Галина налила себе чай, сказала:
— Мамина квартира теперь ваша. Ну, точнее… напополам с Костей.
— Какая квартира? — напряглась Галина. — Вы про двушку на Парковой?
— Она её переписала на него полгода назад. Но с припиской — в случае её смерти, имущество делится между ним и ближайшим родственником. То есть… тобой.
— Простите, что?! — Галина чуть не уронила чашку. — Я к ней не родственник. Мы уже были в разводе. Какой «ближайший»?
— Вот именно. Но в завещании ты всё ещё значишься как жена. Она не знала, что вы официально развелись. Костя не говорил.
Вот это подарок. Наследство от женщины, которая презирала меня. И теперь я с ним напополам?
— Мне эта квартира не нужна, — сказала она Косте, когда он догнал её у подъезда. — Оставь себе. Твоя мама — твоя квартира.
— Гал… — он сжал губы, засунул руки в карманы. — Она написала завещание тогда, когда ты ещё была со мной. Она считала, что ты — семья. Несмотря на всё.
— Считала? Или просто не обновляла документы, как и таблетки в аптечке?
— Послушай… я понимаю, ты злишься. Но… может, ты зайдёшь? Мы давно не говорили.
— Ты хочешь «поговорить» или снова подвесить меня на крючок ответственности?
Он опустил глаза. Потом неожиданно сказал:
— Я не справился. С мамой, с тобой, с собой. Я как будто… проснулся один раз — и всё уже рухнуло. Я не заметил, когда ты ушла.
— Я не ушла. Я уехала. На трезвую голову, с чемоданом и полной уверенностью, что больше не хочу просыпаться рядом с тем, кто не может выбрать между матерью и женой.
Он молчал.
Потом тихо:
— Я сдал ту квартиру. В аренду. Деньги пополам. Тебе — как по завещанию.
— Не надо.
— Надо. Это правильно. Ты… много сделала. И, как ни странно, мама это знала. Просто не могла признать.
— Признать? Что я её кормила и одевала, когда она считала, что я «меркантильная выскочка»?
— Она не умела благодарить. Всё казалось, что её сын должен всё сам. А ты — как укор ей. Что не он тебя содержит, а ты его. Она этого не прощала.
Галина вздохнула. А ведь он прав. Она терпеть не могла быть зависимой. Даже если зависимость была добровольной. Гордыня — как бетон: гниёт, но выглядит монолитом.
— Ты тоже не умел благодарить. Ты просто… пользовался. — Она посмотрела ему в глаза. — Знаешь, чем ты отличаешься от своей матери?
Он молчал.
— Тем, что ты всё понимал. Но молчал. Это хуже.
Он кивнул.
— Хочешь — подавай на отказ от наследства. Хочешь — нет. Я не ради квартиры с тобой говорю. Я просто… должен был это сказать.
— А я должна была это услышать?
— Не знаю. Но сказал.
Через неделю Галина всё же приехала в ту квартиру. С ключами. Открыла — пусто. Холод. Шторы сняли. Мебели почти нет. Лишь на стене висит старое фото Марии Ивановны. Чёрно-белое, где она молодая и дерзкая.
Вот тебе и наследство. Квартира на двоих и воспоминания на одного.
Она позвонила агенту.
— Сдаём. Снимет кто-нибудь. Только цену ставь не высокую. Главное — чтобы люди были нормальные. Без пафоса. Без вот этого всего.
— Ок, поняла. Вы уверены? Это хорошие деньги.
— Уверена. Мне важнее, чтобы тут снова кто-то дышал. А не пыль собиралась.
Вечером ей пришло сообщение. От Константина. «Спасибо. За всё. Я тебя больше не побеспокою. Только знай — ты была не просто моей женой. Ты была единственным человеком, кто реально держал эту семью на ногах. Даже если ноги были деревянные.»
Она не ответила.
Включила телевизор. Села с бокалом вина. И подумала: А ведь и правда. Я их держала. Только не на ногах. На шее. Хорошо, что скинула.
***
Прошло полгода. Осень шуршала мокрыми листьями под ногами, словно пыталась что-то сказать. Галина всё чаще замечала, как подол пальто цепляется за шершавость времени — никуда не деться, ни назад, ни вбок. Только прямо.
Утро началось с кофе и тишины. Такая тишина, от которой замирает сердце, особенно если сердце уже привыкло к шуму чужих проблем. Она любила эту тишину. В ней не было места фразам типа «Галь, ты не могла бы ещё раз скинуть на ремонт?» Или «У мамы давление, нужны лекарства, ты же понимаешь…»
Её квартира — теперь только её — дышала простором. Ни одной пары мужских носков, никаких газет со скидками и ни одной ложки в раковине, оставленной «на потом».
Звонок в дверь. Незнакомый номер на экране. Но когда она открыла — стоял он. Константин. С цветами. Ну конечно. Цветы. Надо же было хоть что-то принести, кроме долговой истории и неумения взрослеть.
— Привет, — сдержанно сказал он, будто боялся, что дверь сейчас снова закроется.
— Опоздал лет на пять. Но давай, заходи. Послушаем, что там за речь готовилась полгода.
Он вошёл. Осторожно. Как в музей, где всё можно разглядеть, но нельзя трогать.
— Красиво тут стало, — сказал он, оглядываясь. — Сама всё?
— Нет, гномы из IKEA приходили по ночам. Конечно сама.
Он улыбнулся. Сел. Молча. Потом выдохнул:
— Галь, я правда… хотел извиниться. Перед тобой. Поздно. Не вовремя. Но искренне.
— Знаешь, Кость… Я теперь умею отличать искренность от чувства вины. Ты сожалеешь. Но ты не жалеешь.
— Это одно и то же?
— Нет. Сожаление — это про себя. Что потерял. А жалеешь — это когда больно за того, кого предал.
Он молчал.
— Я стал другим. — сказал он тихо. — Без тебя как будто… всё показалось, каким есть. И я увидел, что не ты была чужая среди моих, а они чужие среди нас.
— Браво. Позднее прозрение — любимое блюдо всех бывших. Под бокальчик сожалений.
— Я не пью, кстати. Полгода.
— Медаль хочешь?
Он опустил глаза.
— А зачем ты пришёл, Кость? Вот по-честному. Хочешь вернуться?
Он кивнул. Но осторожно. Не как мужчина, уверенный в себе, а как школьник, у которого ручка протекла на контрольной.
— Я вспомнил, как мы с тобой жили первые два года. Как ты смеялась, как у нас всё получалось. До… мамы. До…
— До твоего вечного «не сейчас, Галечка». Знаешь, это не мама всё испортила. Это ты ей разрешил. Это ты каждый раз говорил: «Ну подожди, ты же понимаешь, у неё давление…»
— Я понимаю.
— Вот и понимай. Только не путай понимание с прощением.
Он встал. Сделал шаг к ней. И тут она неожиданно сказала:
— Я продала квартиру. Мамину.
Он замер.
— И…?
— И купила одну студию. На юге. Маленькую, но свою. Знаешь, как символ. Что я могу теперь сама, без оглядки.
Он кивнул. Неожиданно спокойно.
— Знаешь… я не знал, как мне жить дальше. После всего. Сначала был гнев. Потом апатия. Потом — что-то вроде принятия. А потом вдруг понял: я ведь даже не знаю, кто ты теперь. Та, которую я помню — она осталась в прошлом. А ты — другая.
— И я сама себя иногда не узнаю. Но мне с собой теперь не страшно.
— А со мной было страшно?
— Нет. Хуже. Бессмысленно.
Он сел обратно. Уперся локтями в колени. Молчал.
— Я просто хочу быть рядом. Не как муж. Даже не как «бывший». Просто как человек. Который понял, что всё просрал.
— Это прозвучало почти поэтично.
— Не старался. Слов просто мало.
Она долго смотрела на него. Потом пошла на кухню. Налила чай. Принесла вторую чашку. Поставила перед ним.
— Вот что. Будет так. Мы не начинаем сначала. Мы продолжаем. Как люди, которые когда-то были близки, но теперь слишком взрослые, чтобы повторять ошибки.
— Без шансов?
— Шанс есть. Один. Как у авокадо: либо вовремя, либо в мусорку.
Он улыбнулся.
— Тогда спасибо. За чай. И за шанс.
— Только учти — я теперь не та Галя, что всё тянет на себе. Если пойдём снова в одну сторону — то шаг в шаг. Не впереди, не сзади. А рядом.
— Я понял.
— Не понял. Но звучит хорошо.
Они молчали. Пили чай. И впервые за много лет — в их тишине не было боли. Ни сожалений, ни упрёков. Просто люди. Двое. По одну сторону прошлого.
Через пару месяцев его видели в её салоне. Не как мужа. Как человека, который приезжал просто так. Подвозил кофе. Забирал на обед. Спрашивал: «Ну что, завоевать удалось?»
А она улыбалась и отвечала: — Завоёвывать надо было в первый раз. Сейчас — учись быть полезным.
Он учился.
Не идеально. Не с первого раза. Но старался. Потому что понимал: второго второго шанса не будет.
Финал. Галина смотрела в окно. Осень сдалась. Пришла зима. Белая, свежая, как чистый лист. Она больше не боялась его. Не боялась себя. Не боялась одиночества. Потому что теперь знала: жизнь — это не борьба за чью-то любовь. Это выбор. Каждый день. Быть собой. И быть с тем, кто выбрал тебя. Не по привычке, а по осознанию.
И, знаете, это охренительно приятно.
Конец.