«Я устала платить за уважение» — резко заявила Галина, намерены рассечь связь с токсичной семьёй мужа

Словно сбросив оковы, она наконец почувствовала легкость свободы.

— Галочка, ты у нас прямо как добрая фея… Только вместо волшебной палочки — карта Сбера, — язвительно протянула Светлана, подливая себе ещё вина.

Галина улыбнулась сухо. Ага, фея. Только вот сказки всё никак не кончаются — то мать Константина в аптеку не может сходить, то сестра зуб себе сломала и «ну никак, Галь, пока в долг, ты ж не жадная, да?»

Вечер проходил, как обычно. Гости, точнее, «семья мужа», набежали на её трёхкомнатную в Химках, словно в родной флигель под Воронежем: с пакетами, в которых «своё, деревенское», со своими правилами, и, разумеется, со своими проблемами.

— А ты, Галь, кстати, чего это без детей-то до сих пор? — невинно поинтересовалась Анна, жена брата Константина, закусывая оливку пирожком. — Всё салон да салон? Оно ж всё мимолётно… а вот дети — это ж навсегда.

— Да-да, — подхватила Мария Ивановна, свекровь, скрестив руки. — Женщина без ребёнка, как чай без заварки. Наливаешь, а вкуса нет. И муж у тебя ещё ничего, а ты его… ну, извини, Галь, под себя подмяла, видно. Мужик не может в доме расслабиться, если всё — под диктовку.

Галина посмотрела на мужа. Константин сидел, делая вид, что нюхает вино. Он молчал. Как всегда. Когда нужно — он рядом. Когда жарко — он где-то там, в тени. Как кондиционер с функцией «тишина». Только денег жрёт больше.

— Ну да, расслабиться он у вас умеет, — тихо бросила Галина, допивая остаток бокала. — Особенно за чужой счёт.

— Это ты о чём сейчас? — удивилась Мария Ивановна, — Мы вообще-то семья. А ты — так, пришлая.

Галина встала из-за стола. В груди стучало. Нет, не злость — что-то хуже. Обидное, вязкое… как если бы надела красивое платье, а тебе в нём плюнули в спину.

— Пришлая, — повторила она, — но именно я этот стол поставила. Эту квартиру купила. Эти стулья, извините, мои. Даже этот бокал — с гравировкой. Подарили мне на день рождения, когда вы забыли прийти. «Заняты были».

— Ну, деньги не главное, — тихо буркнул Костя, не глядя ей в глаза. — Не стоит кичиться.

— Деньги — не главное, когда они не твои, — отрезала она и пошла в кухню, зашла, чтобы выдохнуть.

Семья. Они так любят это слово. «Семья» — когда можно на шею сесть и ножки свесить. Главное, делать это с родным выражением лица.

Это всё началось давно. Галина — не московская, но в отличие от Марии Ивановны, не кичилась этим. Ушла из провинциальной парикмахерской с убитыми ножницами и запахом краски под ногтями — в свой салон, в центре, с мастерами, которые не «на шапку», а по записи. И не потому что хапала — а потому что пахала. Иногда, кажется, даже ночью.

Когда встретила Константина, подумала: вот он, спокойный, надёжный, не пьёт, не гуляет, в театр ходит. Правда, зарплата у него была такая, что если её разложить на месяцы — получалось, что он ходил на работу скорее по привычке, чем ради денег.

Но она решила: ладно. Я потяну. Зато человек хороший.

А потом были «случайные» переводы его маме на лекарства. — Мамочка старая, сама понимаешь… А пенсия у неё восемь с половиной. Еле тянет.

Потом — сестре. Потом — племяннику. Потом — ремонт в «их» квартире. — Ну, это же на нас двоих, Галь, всё для будущего…

А потом — квартира, та самая, где они теперь живут. Взятая на неё, с её деньгами, но с ним вписанным в долю. На всякий случай. Ну как же без него…

И всё бы ничего. Если бы однажды она не вышла из ванной и не услышала:

— …она ж гордая. Всё деньги, салон, салон! А как баба — ну никакая, — это говорила свекровь. Спокойно, как будто обсуждала сорта слив.

— Точно, — хихикала Анна, — он бы давно ушёл, если бы не её бабки. Но умная — держит его как «вложение». А он у нас парень хороший, терпит.

«Пап, это было ниже пояса. Ты как мог?» — не сдерживая злости, говорит Слава, когда следующий раз берет трубку, после звонка отца Читайте также: «Пап, это было ниже пояса. Ты как мог?» — не сдерживая злости, говорит Слава, когда следующий раз берет трубку, после звонка отца

Галина застыла. Они её не видели.

Вот и всё. Сказка закончилась. Карета снова тыква. Только тыква — это я.

— Константин, — сказала она на следующий день, — мы больше не будем помогать твоей семье.

Он вскинул голову от ноутбука.

— Это что сейчас было?

— То, что я сказала. Я устала платить за уважение. А, как выяснилось, его и не было.

— Ты слышала?

— Я слышала. И видела. Достаточно.

— Ну… это… они просто ляпнули. Мама, может, не подумала. Ты же знаешь — у неё язык быстрее головы.

— Ты тоже не подумал, когда вписал их в нашу жизнь до костей. Или думал — но тебе было удобно?

Он встал, подошёл, попытался взять её за руку.

— Галь… ну не руби с плеча. Семья — это же… это же не только про хорошее.

— Ага. Но если всё плохое — это я, а всё хорошее — вы, то, знаешь, Константин… у меня для тебя новость.

Она пошла к двери, открыла гардероб. Вынула его куртку. Потом ботинки. Потом аккуратно сложила его рюкзак, который он когда-то притащил к ней «временно, пока не сниму».

— Ты что, серьёзно? — сдавленно спросил он.

— Абсолютно. У тебя есть семья. Вот и живи с ними. У меня теперь — я сама.

Ночью он писал. Долго. «Прости», «Ты всё неправильно поняла», «Я просто не хотел ссор…» А потом — тишина. Он ушёл к матери.

Через неделю свекровь позвонила. — Ты счастлива теперь, да? Семью разрушила, человека выгнала. Эгоистка ты. Вот и всё. Салон есть — а в душе пустота.

— Нет, — спокойно сказала Галина, — теперь в душе тишина. А пустота — это то, что вы у меня высасывали годами. Спасибо, что дали понять, кто вы на самом деле.

И повесила трубку.

Прошло две недели. В квартире стало… легче. Как будто кто-то вынес старый ковёр, от которого всегда пахло сыростью и прошлым.

На балконе она нашла его старые носки, завёрнутые в шарф. Выбросила их с балкона. Как и всё, что больше не нужно.

***

«Не работаешь и ешь чужой хлеб!» — свекровь не готова мириться с положением дел Читайте также: «Не работаешь и ешь чужой хлеб!» — свекровь не готова мириться с положением дел

— Галь, привет… Ты можешь сейчас говорить? — голос Светланы был странный: будто извинилась, но только про себя.

Галина на секунду задумалась: а могу ли я говорить? Или уже достаточно наговорилась с этой семьёй, чтобы не хотеть слышать от них ничего лет до семидесяти?

— Говори, — коротко ответила она, стоя посреди салона. Клиентов не было. День был дождливый, тёплый и противный — как свекровь в халате.

— Мамы не стало…

Тишина.

— Погоди, ты про… Мария Ивановна?.. — Галина села на край кресла, стараясь понять: чувствует ли она что-то.

— Да. Сердце. Внезапно. Мы в шоке.

— Мне… жаль. Правда. — Она не врала. Всё же смерть — это не ссора.

— И… Костя хотел бы, чтобы ты пришла на похороны. Он говорил, ты всё равно была частью семьи.

— Он это вслух сказал? Или вы вместе так придумали, чтобы я снова влезла в эту «семью»?

Светлана замолчала. Потом пробормотала:

— Просто приезжай. Всё. Адрес ты знаешь.

Адрес я знаю, да. Знаю и то, где у вас хранится коробка с теми чеками, которые я подсовывала вам безвозмездно. Знаю, где я оставила нервы, молодость и наивность.

Похороны прошли по шаблону. Плачущие соседи, фраза про «хорошую женщину», которая жила «ради детей» (не уточняя, за чей счёт), немного алкоголя, и много наигранного траура.

Константин не подходил. Лишь смотрел издалека. С извиняющимся взглядом. Привычный взгляд. Он им пользовался вместо поступков.

Сестра Анна, будто мимоходом, в кухне, когда Галина налила себе чай, сказала:

— Мамина квартира теперь ваша. Ну, точнее… напополам с Костей.

— Какая квартира? — напряглась Галина. — Вы про двушку на Парковой?

— Она её переписала на него полгода назад. Но с припиской — в случае её смерти, имущество делится между ним и ближайшим родственником. То есть… тобой.

— Простите, что?! — Галина чуть не уронила чашку. — Я к ней не родственник. Мы уже были в разводе. Какой «ближайший»?

— Вот именно. Но в завещании ты всё ещё значишься как жена. Она не знала, что вы официально развелись. Костя не говорил.

Вот это подарок. Наследство от женщины, которая презирала меня. И теперь я с ним напополам?

Родственники борзо пытались поселиться в квартиру невестки Читайте также: Родственники борзо пытались поселиться в квартиру невестки

— Мне эта квартира не нужна, — сказала она Косте, когда он догнал её у подъезда. — Оставь себе. Твоя мама — твоя квартира.

— Гал… — он сжал губы, засунул руки в карманы. — Она написала завещание тогда, когда ты ещё была со мной. Она считала, что ты — семья. Несмотря на всё.

— Считала? Или просто не обновляла документы, как и таблетки в аптечке?

— Послушай… я понимаю, ты злишься. Но… может, ты зайдёшь? Мы давно не говорили.

— Ты хочешь «поговорить» или снова подвесить меня на крючок ответственности?

Он опустил глаза. Потом неожиданно сказал:

— Я не справился. С мамой, с тобой, с собой. Я как будто… проснулся один раз — и всё уже рухнуло. Я не заметил, когда ты ушла.

— Я не ушла. Я уехала. На трезвую голову, с чемоданом и полной уверенностью, что больше не хочу просыпаться рядом с тем, кто не может выбрать между матерью и женой.

Он молчал.

Потом тихо:

— Я сдал ту квартиру. В аренду. Деньги пополам. Тебе — как по завещанию.

— Не надо.

— Надо. Это правильно. Ты… много сделала. И, как ни странно, мама это знала. Просто не могла признать.

— Признать? Что я её кормила и одевала, когда она считала, что я «меркантильная выскочка»?

— Она не умела благодарить. Всё казалось, что её сын должен всё сам. А ты — как укор ей. Что не он тебя содержит, а ты его. Она этого не прощала.

Галина вздохнула. А ведь он прав. Она терпеть не могла быть зависимой. Даже если зависимость была добровольной. Гордыня — как бетон: гниёт, но выглядит монолитом.

— Ты тоже не умел благодарить. Ты просто… пользовался. — Она посмотрела ему в глаза. — Знаешь, чем ты отличаешься от своей матери?

Он молчал.

— Тем, что ты всё понимал. Но молчал. Это хуже.

Он кивнул.

— Хочешь — подавай на отказ от наследства. Хочешь — нет. Я не ради квартиры с тобой говорю. Я просто… должен был это сказать.

— А я должна была это услышать?

— Не знаю. Но сказал.

Жизнь в отсутствии отца: Васька и его суровая реальность Читайте также: Жизнь в отсутствии отца: Васька и его суровая реальность

Через неделю Галина всё же приехала в ту квартиру. С ключами. Открыла — пусто. Холод. Шторы сняли. Мебели почти нет. Лишь на стене висит старое фото Марии Ивановны. Чёрно-белое, где она молодая и дерзкая.

Вот тебе и наследство. Квартира на двоих и воспоминания на одного.

Она позвонила агенту.

— Сдаём. Снимет кто-нибудь. Только цену ставь не высокую. Главное — чтобы люди были нормальные. Без пафоса. Без вот этого всего.

— Ок, поняла. Вы уверены? Это хорошие деньги.

— Уверена. Мне важнее, чтобы тут снова кто-то дышал. А не пыль собиралась.

Вечером ей пришло сообщение. От Константина. «Спасибо. За всё. Я тебя больше не побеспокою. Только знай — ты была не просто моей женой. Ты была единственным человеком, кто реально держал эту семью на ногах. Даже если ноги были деревянные.»

Она не ответила.

Включила телевизор. Села с бокалом вина. И подумала: А ведь и правда. Я их держала. Только не на ногах. На шее. Хорошо, что скинула.

***

Прошло полгода. Осень шуршала мокрыми листьями под ногами, словно пыталась что-то сказать. Галина всё чаще замечала, как подол пальто цепляется за шершавость времени — никуда не деться, ни назад, ни вбок. Только прямо.

Утро началось с кофе и тишины. Такая тишина, от которой замирает сердце, особенно если сердце уже привыкло к шуму чужих проблем. Она любила эту тишину. В ней не было места фразам типа «Галь, ты не могла бы ещё раз скинуть на ремонт?» Или «У мамы давление, нужны лекарства, ты же понимаешь…»

Её квартира — теперь только её — дышала простором. Ни одной пары мужских носков, никаких газет со скидками и ни одной ложки в раковине, оставленной «на потом».

Звонок в дверь. Незнакомый номер на экране. Но когда она открыла — стоял он. Константин. С цветами. Ну конечно. Цветы. Надо же было хоть что-то принести, кроме долговой истории и неумения взрослеть.

— Привет, — сдержанно сказал он, будто боялся, что дверь сейчас снова закроется.

— Опоздал лет на пять. Но давай, заходи. Послушаем, что там за речь готовилась полгода.

Он вошёл. Осторожно. Как в музей, где всё можно разглядеть, но нельзя трогать.

— Красиво тут стало, — сказал он, оглядываясь. — Сама всё?

— Нет, гномы из IKEA приходили по ночам. Конечно сама.

Он улыбнулся. Сел. Молча. Потом выдохнул:

— Галь, я правда… хотел извиниться. Перед тобой. Поздно. Не вовремя. Но искренне.

— Знаешь, Кость… Я теперь умею отличать искренность от чувства вины. Ты сожалеешь. Но ты не жалеешь.

«Ухожу!»: как жене надоело терпеть мужа тунеядца Читайте также: «Ухожу!»: как жене надоело терпеть мужа тунеядца

— Это одно и то же?

— Нет. Сожаление — это про себя. Что потерял. А жалеешь — это когда больно за того, кого предал.

Он молчал.

— Я стал другим. — сказал он тихо. — Без тебя как будто… всё показалось, каким есть. И я увидел, что не ты была чужая среди моих, а они чужие среди нас.

— Браво. Позднее прозрение — любимое блюдо всех бывших. Под бокальчик сожалений.

— Я не пью, кстати. Полгода.

— Медаль хочешь?

Он опустил глаза.

— А зачем ты пришёл, Кость? Вот по-честному. Хочешь вернуться?

Он кивнул. Но осторожно. Не как мужчина, уверенный в себе, а как школьник, у которого ручка протекла на контрольной.

— Я вспомнил, как мы с тобой жили первые два года. Как ты смеялась, как у нас всё получалось. До… мамы. До…

— До твоего вечного «не сейчас, Галечка». Знаешь, это не мама всё испортила. Это ты ей разрешил. Это ты каждый раз говорил: «Ну подожди, ты же понимаешь, у неё давление…»

— Я понимаю.

— Вот и понимай. Только не путай понимание с прощением.

Он встал. Сделал шаг к ней. И тут она неожиданно сказала:

— Я продала квартиру. Мамину.

Он замер.

— И…?

— И купила одну студию. На юге. Маленькую, но свою. Знаешь, как символ. Что я могу теперь сама, без оглядки.

Он кивнул. Неожиданно спокойно.

— Знаешь… я не знал, как мне жить дальше. После всего. Сначала был гнев. Потом апатия. Потом — что-то вроде принятия. А потом вдруг понял: я ведь даже не знаю, кто ты теперь. Та, которую я помню — она осталась в прошлом. А ты — другая.

— И я сама себя иногда не узнаю. Но мне с собой теперь не страшно.

— А со мной было страшно?

«Я никому не должна» — с упреком в голосе объяснила Аня, уставшая от семейных обязанностей свекрови Читайте также: «Я никому не должна» — с упреком в голосе объяснила Аня, уставшая от семейных обязанностей свекрови

— Нет. Хуже. Бессмысленно.

Он сел обратно. Уперся локтями в колени. Молчал.

— Я просто хочу быть рядом. Не как муж. Даже не как «бывший». Просто как человек. Который понял, что всё просрал.

— Это прозвучало почти поэтично.

— Не старался. Слов просто мало.

Она долго смотрела на него. Потом пошла на кухню. Налила чай. Принесла вторую чашку. Поставила перед ним.

— Вот что. Будет так. Мы не начинаем сначала. Мы продолжаем. Как люди, которые когда-то были близки, но теперь слишком взрослые, чтобы повторять ошибки.

— Без шансов?

— Шанс есть. Один. Как у авокадо: либо вовремя, либо в мусорку.

Он улыбнулся.

— Тогда спасибо. За чай. И за шанс.

— Только учти — я теперь не та Галя, что всё тянет на себе. Если пойдём снова в одну сторону — то шаг в шаг. Не впереди, не сзади. А рядом.

— Я понял.

— Не понял. Но звучит хорошо.

Они молчали. Пили чай. И впервые за много лет — в их тишине не было боли. Ни сожалений, ни упрёков. Просто люди. Двое. По одну сторону прошлого.

Через пару месяцев его видели в её салоне. Не как мужа. Как человека, который приезжал просто так. Подвозил кофе. Забирал на обед. Спрашивал: «Ну что, завоевать удалось?»

А она улыбалась и отвечала: — Завоёвывать надо было в первый раз. Сейчас — учись быть полезным.

Он учился.

Не идеально. Не с первого раза. Но старался. Потому что понимал: второго второго шанса не будет.

Финал. Галина смотрела в окно. Осень сдалась. Пришла зима. Белая, свежая, как чистый лист. Она больше не боялась его. Не боялась себя. Не боялась одиночества. Потому что теперь знала: жизнь — это не борьба за чью-то любовь. Это выбор. Каждый день. Быть собой. И быть с тем, кто выбрал тебя. Не по привычке, а по осознанию.

И, знаете, это охренительно приятно.

Конец.

Источник