Квартира была новая, с предательски пахнущими свежей краской стенами и непокрытым линолеумом на кухне, который скручивался по углам, как язык у обиженной тёщи. Ирина стояла посреди комнаты в трениках и старой футболке с дыркой на плече — идеальный прикид, чтобы начать семейную жизнь, как она тогда думала.
— Ну вот и наш дом, — выдохнула она и кивнула Алексею. Он зевнул.
— Угу. Кровать собирать будем сегодня или опять на надувном?
— На надувном, как в палатке. Романтика, — усмехнулась Ирина и потерла переносицу. Собирали они эту кровать уже два месяца. Точнее, она собирала — морально. Алексей же собирался лишь уезжать: то к другу на рыбалку, то на корпоратив, то «помочь маме с машиной, у неё там что-то барахлит». Машина, по слухам, не барахлила. А вот мама…
— Мама сказала, что к нам заедет завтра, — как бы между делом бросил он, открывая холодильник, в котором было три яйца и банка солёных огурцов.
— С чем? С шампанским и тапочками? — фыркнула Ирина. — Или с пакетом старых ковров?
— Ты не начинай, Ир. Она просто поможет с ремонтом.
Ирина молча ушла в ванную. Она знала, как выглядит «помочь с ремонтом» от Татьяны Петровны. Это когда ты просыпаешься в собственной квартире, а на кухне уже стоит её старинный сервант, обшарпанный, но «дуб настоящий, Ириш, не то, что ваш икеевский мусор». Это когда ты идёшь в душ — и в ванной уже лежит её «лечебный коврик», который по запаху лечил только мух. А ещё — когда в шкафу появляются её вещи. В твоём шкафу. Рядом с твоими платьями. И пахнут они нафталином, тоской и голосом Малахова.
На следующий день Татьяна Петровна въехала.
Без предупреждения. Без стука. С двумя клетчатыми сумками и уверенной походкой женщины, которая будет хоронить невестку живьём, но при этом с печеньем.
— Вот и я! — воскликнула она, будто пришла на именины.
— А… ключ? — попыталась вставить Ирина.
— Да у Лёшеньки был! Он мне давно дал. Всё ж своё. Он же меня родную не выгонит! — с мягкой, но железной усмешкой бросила Татьяна Петровна и прошла в гостиную. — Тут я, пожалуй, и поставлю кресло. Моё любимое. У тебя ж тут ни вкуса, ни уюта.
— Я… думала, вы на пару дней… — пробормотала Ирина, глядя, как кресло с отломанной ручкой и пятном, подозрительно похожим на кетчуп времён СССР, «занимает» её единственный угол.
— Ну я тоже так думала, пока спину не защемило. А у вас тут — простор, тепло, да и кормят, надеюсь, неплохо. Не буду мешать.
Алексей стоял в стороне и чесал затылок.
— Ма, может, ты всё-таки… это… на пару дней?
— Ой, Лёшенька, не начинай. Я ж тебе родная. А она мне — как родная дочка. Правда ведь, Иринушка?
Ирина смотрела на это всё и думала, как же быстро человек может остаться в своей жизни на вторых ролях. Особенно если в главной — самоуверенная, громкоголосая, слегка душная, но упорно обнимающая «мама».
В первую неделю Ирина лишилась части посуды (мол, «неудобная, Ириш, я лучше свои миски привезу»), пледа («не дышит ткань!»), и даже своей зубной щётки, потому что «у нас с тобой один организм, деточка, не брезгуй». Алексей молчал. Он вообще теперь молчал чаще. Приходил позже, ел быстрее и на звонки жены отвечал с задержкой, как будто ловил сигнал где-то в Антарктиде.
Однажды ночью Ирина проснулась от скрежета. Спустилась на кухню — Татьяна Петровна колупала ножом старую сковородку. В три утра. Ирина постояла, посмотрела. Та даже не смутилась.
— Не могу спать. Думаю, где нам стол новый поставить. Этот — ну прям как у студентов. Не серьёзно.
— Вы не думали, что нам не нужен новый стол? — хрипло спросила Ирина.
— Ой, Ириш, ты ещё молодая, у тебя вкуса нет. Я ж тебе как мать. Хочу как лучше.
— А я — взрослая женщина. У меня это… как бы муж есть. И квартира моя.
— И что? Думаешь, он будет между нами выбирать? — в голосе матери был металл. Ирина сглотнула.
На следующий день её кошка Мотя исчезла. Просто не стало. Ирина бегала по подъезду, кричала, плакала. Алексей сидел на балконе, молчал. А Татьяна Петровна посоветовала «не заводить тварей, если они тебе дороже людей».
— Может, она выпрыгнула? Или её кто-то подобрал… — выдавил Алексей.
— А может, её кто-то выпустил? — Ирина смотрела ему в глаза. Те были пустыми.
— Ты перегибаешь, Ир. Мамка — не такая.
— Нет, Лёш. Не она «не такая». А ты — не такой. Ты никакой. Пустышка с голосом. Мама тебе и жену выберет, если попросишь.
— Ты чё, истеришь?
— Нет. Я просыпаюсь. Спасибо, что помог.
Вечером Татьяна Петровна снова выдвинула новый план — она собиралась переделать кладовку под свою спальню. Потому что «ваши постоянные звуки за стенкой мешают спать, детка». Ирина рассмеялась. Громко, до слёз.
— Вы серьёзно? Мы давно даже не разговариваем, не то чтобы…
— Вот и хорошо. Больше времени для семьи. То есть для меня.
Ирина ушла в комнату. Села. Закрыла глаза.
На следующее утро она позвонила отцу.
— Пап… ты можешь приехать?
— Что случилось, Оль? — голос был строгий, как всегда, но с ноткой тревоги.
— Ты говорил, что если я позову, ты всё бросишь. Так вот. Я зову.
Она положила трубку. Сердце стучало, как кулаки в дверь закрытого РАГСа. Через два дня её жизнь начнёт меняться. А пока — она готовила омлет. На двоих. Себе и отцу. Алексей опять ушёл. Татьяна Петровна всё ещё думала, что победила.
Но у Ирины было оружие. Невидимое, но очень опасное. Решимость.
Павел Сергеевич приехал рано утром. Без звонка. Без предупреждения. В военной куртке, с папкой в руках и взглядом человека, который в девяносто третьем останавливал танк, а сейчас приехал спасать дочь от гораздо более изощрённого оружия — тёщиного напора.
Он не обнимал Ирину. Просто кивнул, глядя, как она выходит ему навстречу босиком по холодному полу.
— Ты похудела, — сказал он, как приговор. — С едой у нас тут сложные отношения, — фыркнула она.
— Судя по тарелке, где под печёнкой лежит варенье, отношения сложные у всех.
На кухне сидела Татьяна Петровна. В халате. С бигуди. И с выражением лица, которое бы и Наполеона остановило под Москвой.
— О, папа приехал, — театрально протянула она. — На смотрины? Или по старинке — с шашкой наголо?
— Павел Сергеевич, — представился он и сел за стол. — Я, так сказать, приехал на профилактику. Глянуть, что тут у моей дочери за полевой лагерь развернули.
— Ой, ну что вы… У нас всё прекрасно. Внуков бы уже начали делать, а не устраивали проверки. Я вот тут всё налаживаю, на хозяйстве.
— На чьём хозяйстве, извините?
Татьяна Петровна хлопнула ложкой по столу:
— Да вы что, думаете, я тут просто так сижу? Я всё делаю! Я людям нужна! А ваша дочка — неблагодарная! И ленивая. Ни хозяйка, ни жена! А у меня, между прочим, давление! У меня сердце!
— Пока у вас язык работает, я за сердце не волнуюсь, — сухо сказал Павел. Ирина попыталась удержаться, но всё же прыснула.
— Вот видите! Они меня травят! Объединились! Мужиков зовут — против старой женщины! Позор! — театрально взвизгнула Татьяна Петровна.
Алексей пришёл под вечер. Пахло пивом, но не сильно. Вполне терпимо. То ли с коллегами, то ли сбежал просто — чтобы не видеть, как мать соревнуется с тестем в дуэли на сарказм.
— О, батя! — выдохнул он, словно увидел инспектора ГИБДД без тормозов.
— Мы с тобой поговорим, Лёша. В четыре глаза.
— Может, не надо, пап? — Ирина сразу поняла по его лицу, что он всё чувствует. И стыд, и растерянность, и даже, может, каплю вины. Но не хватало чего-то главного — мужества.
— Надо, — сказал Павел. — Иначе она отсюда уйдёт, а не ты.
Ирина тем временем перебирала старые бумаги. Среди них были чеки на технику, договор на квартиру, записки «не забудь молоко» и даже старый список гостей на свадьбу, зачёркнутый почти полностью. Вдруг она поняла: всё, что они делали вместе, — это был квест «удобная жена».
Она смотрела, как отец и Алексей ушли на балкон. Разговаривали минут двадцать. Потом Алексей вышел, глаза стеклянные. Сел.
— Ты хочешь, чтобы я выгнал маму?
— Нет. Я хочу, чтобы ты выбрал. Не кого-то, а вообще что-то. Хочешь быть мужем — будь. Хочешь быть сыном — переезжай обратно к ней. — Ты не понимаешь… Я не могу так. Она одна. У неё никого, кроме меня.
— А я кто?
Он замолчал. Слишком долго. Татьяна Петровна, как в плохом фильме, вынырнула из ванной:
— Вот! Я знала! Давят на него! Я знала, что так и будет! Павел Сергеевич, да вы сами свою жену бросили! А теперь учите моего сына, как жить? Да вы…
— Я свою жену не бросал, — тихо сказал Павел. — Она умерла. От инсульта. В пятьдесят два. Ваша ровесница. Только она умела держать язык за зубами.
Татьяна Петровна открыла рот — и закрыла. Даже бигуди, казалось, сжались в обиде.
— Ты уходишь? — тихо спросила Ирина Алексея.
— Я… Я не знаю. Я… я не виноват, Ир…
— Ты всегда так говоришь, — устало ответила она. — А в итоге виновата я. Потому что не кричала, не требовала, не уходила раньше. Потому что всё терпела.
— Ты драматизируешь…
— Нет. Я взрослею. Поздно, но громко.
Вечером Ирина сидела с отцом на кухне. Пили чай. Молча. Потом Павел сказал:
— Завтра мы сделаем так. Ты уезжаешь ко мне на пару дней. А я здесь разберусь. Это твоя квартира. Законно. На тебя оформлена. Я уж договорюсь.
— Отец, ты точно не переусердствуешь?
— Я обещаю. Ни одной пощёчины. Только голос. Я умею.
Ирина улыбнулась. Сколько себя помнила — отец всегда был человеком слова. Он мог говорить тихо, но после его фраз замолкали даже самые наглые полковники.
На следующее утро она ушла с маленьким чемоданом. Молчаливая. Спокойная. Только вот в груди что-то гудело. Не страх, не злость, а что-то другое. Осознание, что ты долго шёл в тупик и наконец остановился.
Через час Павел Сергеевич остался один на один с Татьяной Петровной и её сыном.
— Слушайте внимательно. Завтра до полудня вас здесь не должно быть. Вы взрослые люди. Найдёте, где жить. А квартира — её. Подарена родителями, оформлена, зарегистрирована. Попробуете качать права — будет суд. Я знаю, как это делается. Чисто. Быстро. И без визгов.
— Да как вы смеете?! — воскликнула Татьяна Петровна.
— Смею. Потому что вы посмели сделать из моей дочери служанку. А теперь она свободна. И всё, что вы тут устроили — это был ваш выбор. Не её. Она просто позволяла.
Алексей сидел, опустив голову.
— И ты… — Павел повернулся к нему. — Ты, сынок, сам всё испортил. Она тебя любила. До последнего. Но ты любил тишину. Без требований. Так живи с ней. В тишине. Где-нибудь в другом месте.
Когда Ирина вернулась через три дня, квартира была… пустая. Чистая. Только записка на столе: «Дочка. Всё законно. Они ушли. Холодильник пополнил. Папа».
Ирина села на пол. Просто посидела. Без слёз. Без паники. А потом пошла в душ. И стояла там долго. Очень долго.
Впервые за долгое время — одна. И впервые — по-настоящему.
Прошло три месяца.
Весна в Москве выдалась с характером: то солнце, то слякоть, то снег валит как в январе. Ирина всё ещё жила одна. Работала, как заведённая. Без лишних слов, без истерик. Офис стал для неё передышкой — с девяти до шести никто не просил приготовить ужин, купить таблетки или «не шуметь, мама спит». Разве что директор иногда косился: слишком сосредоточенная стала. Как будто в ней кто-то умер. Или, наоборот, родился.
Алексей не звонил. Словно его и не было.
Но однажды вечером он пришёл. Просто позвонил в дверь. Без цветов, без торта, с пластиковым пакетом в руках и бледным лицом.
— Привет, — произнёс он. — Ты кто? — спокойно ответила Ирина, не отрывая взгляда от экрана.
— Я… я просто хотел поговорить. Мне негде жить. Мама уехала к сестре в Калининград. А я… Я вспомнил, что у меня вроде как был дом.
— Ты вспомнил это до или после того, как я выгнала тебя из него?
Он сглотнул. На пороге, под дождём, выглядел как щенок, которого оставили на заправке.
— Можно зайти?
— Можно. Но только в коридор. И не надейся, что я приготовила борщ.
Он зашёл. Молча. Поставил пакет. Внутри — те самые ключи. И кольцо. Обручальное. Потускневшее.
— Ты что, разводиться собрался?
— Я пришёл сказать, что понял. Поздно. Но понял.
— Что именно?
Он вздохнул. Сел на пуфик, как школьник перед директором.
— Что я был тряпкой. Что позволял маме управлять нами, как театром кукол. Что предал тебя тогда, когда ты нуждалась во мне больше всего.
— Ну, раз всё понял — молодец. Что дальше?
— Я хочу вернуться. Всё начать сначала. Как ты хочешь. Без мамы. Без команд.
Она подошла ближе. Спокойная, почти без эмоций. Как врач, который давно понял: пациент безнадёжен, но выслушать надо.
— А знаешь, что самое страшное, Лёш?
— Что?
— Что мне теперь не больно. Не обидно. Не горько. Просто пусто. Ты хочешь, чтобы я тебя простила. А я уже не злюсь. Мне тебя жаль. Но я больше не люблю.
Он опустил голову. Долго молчал. Потом тихо сказал:
— Я всё испортил.
— Нет. Мы. Вместе. Только я в какой-то момент перестала быть. Была только «жена», «невестка», «судомойка». А теперь вот — снова Ирина.
Он поднял глаза. Мокрые ресницы, покрасневшие веки. Притворяться он не умел — хоть это у него всегда было честно.
— Я не прошу тебя вернуть меня. Я просто хотел сказать, что жалею.
— Тебе это надо было сказать себе. Год назад. Пока ещё было кого спасать.
Тут в дверь снова позвонили. Она открыла — на пороге стоял Павел Сергеевич. С сумкой из спортзала.
— Ты вовремя, пап. У нас тут вечер откровений. — Ага. А я привёз тебе договор. На продажу квартиры. — Что? — одновременно спросили Ирина и Алексей.
— Ты не хотела, но я всё сделал. Нашёл хорошее агентство. Им всё передал. Деньги будут на твоём счёте. Квартиру ты не должна защищать. Ты должна жить. Где тебе хорошо.
— Ты с ума сошёл? — тихо произнесла Ирина. — Это же мой дом…
— Нет. Это был твой капкан. И его надо сломать. Я помогу тебе купить жильё поближе к офису. Или уедем в Краснодар. Или на дачу. Главное — чтобы ты снова дышала. А здесь ты задохнёшься.
Алексей встал.
— Ты всё решила?
— Решил отец. А я… я впервые не возражаю. Я больше не хочу бороться. Хочу просто тишины. Без ожиданий, без страха. Без чувства вины, что кому-то что-то должна.
— А я?
— А ты будешь жить дальше. Как хочешь. Только в другой квартире. И, пожалуйста, Лёш… вот только не говори, что любил. Не надо марать этим слово. Оставь его тем, кто умеет бороться. А не прятаться за маму.
Он ушёл молча. Без истерик. Без слёз. Без пафоса. Просто закрыл за собой дверь.
А Ирина села на пол. Снова. На том же месте, где три месяца назад почувствовала: всё изменилось.
— Я продала свою клетку, — хрипло сказала она отцу. — Представляешь?
— Ты вернула себе воздух, — поправил он. — Остальное — детали.
Через две недели она жила уже в новой квартире. Маленькой, но солнечной. С видом на сквер. Соседи — пожилая пара и молодая девушка с кошкой. Вечерами Ирина читала, слушала музыку, иногда просто сидела с бокалом вина на подоконнике.
Однажды она получила письмо. На бумаге. Почтой. Без подписи. Внутри — обрывок салфетки с надписью: «Ты была самым настоящим. Прости».
Она положила письмо в ящик. Не потому что злилась. А потому что закончила. История завершена. Больше в ней не будет ни «мы», ни «она», ни «его мама».
Только — она. Сама по себе. И этого было достаточно.
Конец.