— А ты что здесь делаешь? — Ирина застыла в дверях, с ключами в одной руке и с авоськой из «Пятёрочки» в другой. — Я сказала: что ты здесь делаешь?!
— Не ори, Ир. — Алексей, её муж, вынырнул из комнаты, на голове у него была строительная пыль, а на лице — выражение какого-то идиотского спокойствия. — Мы с мамой решили начать ремонт. Ну, всё равно же хотели. Вот, удобно получилось.
— Мы с мамой? — Ирина переспросила, медленно опуская сумку на пол. — То есть вы тут что, семейный совет устроили? Я в этом составе, я извиняюсь, кто? Мимо проходила?
— Ир, ну ты же сама говорила, что надо бы покрасить стены, поменять кухню. А мама предложила рабочих знакомых. И мы решили не тянуть…
— Ты с мамой решил, — перебила она, заходя в прихожую, вдыхая запах побелки и клея. — Прекрасно. Мама у нас теперь кто? Прораб? Или владелец этой квартиры? Напомни, пожалуйста.
В этот момент из кухни, как по заказу, появилась Ольга Петровна. В халате с леопардовым воротником, с пучком на голове и с лицом той самой свекрови, которую снимают в рекламных роликах, когда хотят показать «до» и «после развода».
— А я смотрю, вы уже вернулись, — сказала она без тени удивления. — Рано как-то. Мы только вчера начали. Тут всё надо делать: и пол скрипит, и ванна старая, и обои отклеились. Я сказала Лёше — живёте как в музейном экспонате. А вы молодые, вам удобно надо.
— А вам, Ольга Петровна, удобно надо? — голос Ирины дрожал, но она не кричала. Пока. — Удобно — это спросить. Удобно — это согласовать. Это не ваш дом. Это квартира моей бабушки. И моей бабушки вы бы, кстати, сюда не пустили.
— Ир, не начинай, — попытался вставить Алексей. — Мы же для нас стараемся. Не чужие же мы друг другу.
— Серьёзно? А по-моему, вполне чужие. Потому что родной человек не ломает твою жизнь, пока ты на работе. Родной человек не решает за тебя, где тебе жить и какого цвета должны быть стены. Родной человек, Алексей, не приносит в твой дом свою мать, как вахтёршу!
Ольга Петровна всплеснула руками.
— Ну вот! Видала? И это она меня вахтёршей назвала. За что? За то, что я ей кухню новую делаю? Да я на эти деньги могла бы на море махнуть! Но нет, я тут стены крашу! Потому что сыну помочь хочу! Потому что вы, молодёжь, ничего толком не умеете — всё у вас не так, всё вам не то!
— А вы, между прочим, — Ирина шагнула ближе, — всегда всё знаете. Как убирать, как готовить, как детей рожать. Правда, с детьми вы поторопились — мы даже завести их не успели, а вы уже решили, где их кроватки ставить.
— Ой, не начинай, — фыркнула свекровь, — тебя послушать, так ты у нас Маргарет Тэтчер. Всё сама, всё знаешь. Только вот ни уюта, ни порядка, ни семьи нормальной. Потому что гордая сильно! Всё сама хочешь решать. А так не бывает. Семья — это компромиссы!
— Компромисс, — прошипела Ирина, — это когда два человека принимают решение. А не ты с сыном. Я здесь не лишняя, ясно? Эта квартира — не проходной двор!
Она прошла в гостиную — теперь это был зал ужаса. Обои сдёрнуты, на полу груды мусора, провода свисают с потолка, окна заклеены полиэтиленом. Чужая. Её бабушка всю жизнь здесь жила, каждую полочку полировала, каждую чашку берегла, и теперь этот уют уничтожен чужими руками. Без спроса. Без уважения.
Ирина вдруг заплакала. Без истерики, но горько. Как плачут взрослые женщины, которые очень старались быть терпимыми, воспитанными, мягкими — и зря.
Алексей подошёл сзади, положил руку на плечо.
— Ир, не плачь… Мы же хотели как лучше…
Она молча отстранилась.
— Как лучше — это было бы спросить. Ты даже не звонил. Ни слова. Просто начали. Вы с ней. С ней — да. Потому что с ней ты семья. А я… фигура временная, да?
Он хотел что-то сказать, но в этот момент зазвонил её телефон. Подруга. Слава Богу. Она подняла трубку и, не отводя глаз от мужа, сказала:
— Лен, привет. Можно я к тебе на ночь приеду? Тут… у нас мини-революция. Да, ремонт. В смысле, неожиданный. Нет, у меня ключи никто не отобрал. Просто теперь здесь всё по-другому. И я — тоже по-другому.
Она взяла сумку с пола, не забыв хлеб и яйца, прошла мимо свекрови, которая недовольно смотрела в окно, и произнесла почти шёпотом:
— Вы же всё знаете лучше всех. Вот и живите тут. Вместе. Вам же уютно. Вам — вместе уютно.
Дверь закрылась с тихим щелчком. В квартире повисла тишина.
— Ну что, — сказала Ольга Петровна после паузы, — раз уж она ушла, можно продолжать. Я думаю, здесь надо натяжной потолок. И плитку на кухню сменить. Я вчера на «Авито» смотрела — там по акции…
Алексей стоял в дверях, смотрел на разрушенную комнату, и не мог понять — это они квартиру перестраивают или жизнь?
Ирина сидела у Лены на кухне, упираясь лбом в ладони. Кофе давно остыл. На плите что-то шипело — Лена жарила сырники, потому что у неё, как она сама говорила, «все кризисы лечатся мучным и углеводами».
— Я вообще понять не могу, — Лена громко выдохнула и хлопнула сковородкой по конфорке. — Ты что, реально была в командировке три дня, а они за это время решили от тебя всю квартиру перестроить?
— Не они. Она. — Ирина подняла голову. Глаза опухшие, волосы растрёпаны. — Алексей — это, знаешь, как передатчик. Что сказали — то и сделал. Как пёс Павлова. Мама сказала: «надо ремонт», он и побежал.
— Знаешь, — задумчиво сказала Лена, переворачивая сырник, — вот если бы моя мать пришла и ободрала обои, я бы её в Геленджик отправила. Без обратного билета.
— А у них там святая троица. Семья, традиции, всё ради будущих детей. — Ирина злобно вытерла лицо салфеткой. — Только детей почему-то не заводим, а маму держим под боком. Не взамен ли?
Лена присвистнула.
— А ты ему вообще что сказала? Ультиматум какой-нибудь поставила? Или как обычно — «я подумаю, но ты знай, мне неприятно»?
— Я ушла. Просто ушла. Бросила всё. — Ирина покачала головой. — Слушай, а ведь я так старалась… К его матери с уважением. Подарки на праздники. Не перечила. Даже тефтели ела её, эти… резиновые. Как собачий корм, только с соусом.
Лена рассмеялась.
— С соусом — это уже ресторанный уровень. Но ты не заметила, что ты у неё — как квартирантка. Вот честно. Она же считает, что квартира — это её территория. Потому что ты, значит, ничего не вкладывала, а бабушка твоя — это вообще как будто призрак. И вообще — у них же как: жена сына — это ошибка, которую нужно исправить. Ремонт — это только начало.
— А ты думаешь, я зря плакала? — Ирина вскинулась. — Я стояла в гостиной, где бабушка всегда вязала под «Поле чудес», и там вместо неё — шпатлёвка, бетон и маменька с пультом в руках. Всё. Весь мой прошлый мир — в помойку. А главное — никто даже не подумал, что меня надо спросить!
— У тебя муж или табуретка? — съязвила Лена. — Его там вообще слышно было? Или он просто в молчащем режиме?
Ирина усмехнулась сквозь слёзы.
— Он, когда я ушла, сказал: «Не плачь. Мы же хотели как лучше». А потом остался с ней. С мамой. Типа надо доделать начатое.
Лена вытерла руки фартуком, села напротив и пристально на неё посмотрела.
— А ты знаешь, почему тебя это так задело?
— Потому что я не каменная?
— Потому что ты поняла, что у тебя в этом доме нет голоса. — Лена ткнула пальцем в стол. — Вот в прямом смысле. За твоей спиной решают, как тебе жить, что тебе нравиться должно, куда диван поставить. А ты — как эта ваза на подоконнике: красиво, удобно, молчит.
— Ну… да. — Ирина вскинула глаза. — Только ваза — бабушкина. И у неё хоть был смысл.
Алексей появился ближе к вечеру. Приехал на такси, позвонил в домофон — она его впустила. Без слов. Без эмоций. Просто нажала кнопку.
Он зашёл на кухню как виноватый ученик.
— Привет…
— Привет. — Ирина не поднялась.
— Слушай… Я понимаю, ты злая. Но давай поговорим нормально, а?
Она встала, не спеша, как будто собиралась на войну.
— Хорошо. Скажи мне, Алексей, вот честно: ты вообще считаешь, что эта квартира твоя?
Он замялся.
— Ну… Мы же семья. Всё общее…
— Нет. Вот здесь нет. — Она ткнула пальцем в пол. — Это не общее. Это — моё. Бабушка на меня оформила. Всё. Твоя мама там гвоздя не вбила, но уже рулит.
— Ир, ну не утрируй…
— Ага. Утрирую. Только я одна там полы мыла, когда бабушка умерла. Я её вещи собирала. Я всё это пережила. А сейчас твоя мама решила, что это всё можно стереть. Потому что ей «неудобно» жить в старом. А может, мне удобно? А может, я именно этого запаха обоев и ждала, когда домой шла?
Алексей сел на край стула. Сгорбился. Взгляд — вниз.
— Я просто хотел, чтобы тебе было красиво. Чтобы уют был. Чтобы ты почувствовала: вот, это наш дом. А мама… ну она переборщила. Я ей говорил. Только она не слушает.
— А ты? — Ирина уставилась на него. — А ты когда меня слушал в последний раз?
Он замолчал.
— Ты знаешь, что мне сегодня Лена сказала? Что мужчины у нас — это как мебель. Переносим, когда мешают. Я сначала хотела возразить. А потом поняла: ты даже не пытаешься быть стулом с характером. Ты табуретка. Знаешь, почему? Потому что у табуретки — нет спинки.
— Я не хочу с тобой ругаться… — прошептал он.
— А я больше не хочу с тобой жить. В твоей семье. Где твоя мама — центр вселенной, а я — ошибка.
Он поднял глаза. Впервые за весь день — по-настоящему.
— То есть ты… что?
— Я завтра поеду к юристу. — Ирина вздохнула. — Я не хочу делить квартиру. Я не хочу суда. Просто уходи. Забери свои вещи. Возьми маму — и идите.
Он долго молчал. Потом встал. Пошёл к двери. Остановился.
— Я не хотел, чтобы всё так вышло.
— А вышло именно так, потому что ты всегда ничего не хочешь решать. Ты удобный. Но знаешь, я не ищу удобного. Я ищу того, кто, когда в мой дом кто-то лезет, скажет: «Уходи. Это её дом».
Он кивнул. Не глядя.
И ушёл.
Поздно ночью она зашла в мессенджер и увидела: «Мама говорит, ей очень жаль. Она переборщила. Мы уехали в Подольск. Я освобожу всё завтра утром. Прости».
Ирина смотрела в экран.
А потом выключила телефон.
И впервые за последние три года заснула спокойно. На чужом диване. Без мужа. Зато с правом — наконец — быть хозяйкой своей жизни.
Прошло три недели.
Квартира постепенно возвращалась к себе. Без маминых «улучшений», без мужниных «я хотел как лучше», без чужих носов в её шкафах, в её ванной, в её памяти.
Ирина каждое утро пила кофе в той самой кружке с оббитым краем, которую Ольга Петровна назвала «страшной» и предлагала выбросить. Специально пила. Чтобы помнить.
Ремонт они остановили. Алексей действительно вывез вещи. Часть — на склад, часть — к матери в Подольск. Сам он исчез, будто испарился. Ни звонков, ни писем. Только однажды пришло СМС: «Я не знаю, что делать. Прости меня. Если сможешь — дай шанс».
Она не ответила. Не потому что не хотела. А потому что не могла. Боль была ещё горячей, как ожог от утюга. Не рваная, не крикливая — просто обида. Тихая. Упрямая. Которая сидела где-то между ключицами и мешала дышать.
Однажды днём в дверь позвонили.
Она как раз размораживала холодильник. В голове была каша — из планов, из дел, из «надо бы сходить в магазин». Без особых ожиданий Ирина пошла открывать, в одной футболке, босиком.
На пороге стояла Ольга Петровна.
В платье. С сумкой. На каблуках. С помадой. Как на спектакль в МХАТ. Только лицо у неё было белее простыни.
— Можно? — голос дрожал.
Ирина облокотилась на косяк, не двигаясь.
— Зачем?
— Мне нужно поговорить. С тобой. — Ольга Петровна стояла прямо, как по линейке. — Я… я сделала плохо. Очень плохо. Но я ведь правда хотела как лучше. У вас там обои были… старые. И люстра… старая. Я думала, ты просто привыкаешь. А ты — держалась за это.
— Я не держалась, — холодно сказала Ирина. — Я жила этим.
— Понимаю. Теперь понимаю.
— Поздно. Алексей ушёл. Или ты думаешь, я его выгоняла на спор?
— Он в больнице.
Ирина вздрогнула.
— Что?
— С сердцем. Нервный срыв. Паническая атака. Его увезли вчера ночью. Он не говорил, но я вижу — он весь этот месяц жил на автомате. Ты его добила.
— Я? — Ирина рассмеялась. Горько. — А не ты ли бегала по моей квартире, как по полигону? Не ты ли рушила стены — буквально? Я, значит, виновата, что не захотела быть мебелью?
— Да я же мать! — вдруг вспыхнула Ольга Петровна. — Я родила его, растила, в школу водила, куртки шила, сопли вытирала! А ты кто? Жена на три года, которая ничего не поняла, кроме кружки с трещиной?
— Я — человек, у которого украли дом. — Ирина шагнула ближе. — И знаешь, что самое страшное? Что мне тебя даже не жаль. Ни тебя, ни его, ни вашего ремонта. Мне жаль только одно: что я три года жила, как сжатый кулак. Терпела, когда ты критиковала мой суп. Когда в Новый год ты вешала свой венок на мою дверь. Когда ты говорила, что «у вас в роду все с нервишками».
Ольга Петровна замолчала.
Ирина сделала ещё шаг.
— Я не хочу мести. Я не хочу вам зла. Но я не приду в больницу. Не принесу апельсины. Не спрошу, как давление. Я оставлю вас в покое. Потому что мне надоело быть хорошей.
— Он любил тебя.
— А ты?
— Я…
— Ты хотела меня вырастить. Под себя. Но я не рассадник. Я человек. И я не прощаю, когда в мой дом входят с ломом и планом перестройки.
Тишина.
Ольга Петровна опустила глаза.
— Мы уезжаем. Снимем квартиру в Одинцово. Алексей, если поправится, останется со мной.
— Останется — его выбор.
— А ты?
— А я останусь здесь. С собой. С кружкой, с креслом, с теми обоями, которые вы так ненавидели. Потому что это моя жизнь. И я, наконец, её чувствую.
Ольга Петровна кивнула. И ушла.
Вечером она зашла в комнату. Открыла шкаф. Достала старый альбом с фотографиями. Бабушка. Мама. Маленькая Ирина с бантом. С бабушкой на кухне, с теми самыми шторами, которых теперь нет.
Она включила свет. Села прямо на пол. Открыла первую страницу.
И в этот момент, будто по таймеру, зазвонил телефон.
Алексей.
Она долго смотрела на экран. Сердце дрожало. Не от любви. От решимости.
Нажала «отклонить».
И впервые за много лет не почувствовала вины.
Конец рассказа.