Ольга переезжала легко. Словно на волне — без тревоги, без надрыва. Двушка в центре, с высокими потолками, как у бабушек на Арбате, досталась ей от родителей. Те махнули на всё рукой и укатили в свой загородный дом, куда автобус ходил два раза в день, а от остановки ещё топать через поле и вдоль реки. Но звонки, как правило, были ежедневные, особенно от мамы.
— Доченька, ты хоть обои переклеила? Или опять в этих страшных ромашках живёшь? — голос матери в трубке звучал одновременно и обеспокоенно, и насмешливо.
— Мам, всё хорошо. Я пока только распаковываюсь. Тут и без обоев уютно. Спасибо вам с папой, честно, каждый день благодарю.
— Ты заслужила, милая. Ты у нас… светлый человек.
Ольга работала в туристической фирме. Не то чтобы карьера, но зато спокойно. В отпуск она не ездила лет шесть — ирония судьбы для человека, который продавал другим путёвки на Мальдивы.
В офисе её называли святой.
— Опять эту облезлую кошку кормишь? — Марина, бухгалтер с нервной улыбкой, цокала языком, наблюдая, как Ольга вытаскивает из сумки корм.
— Ну а кто, если не я? Она же живое существо.
Андрей возник неожиданно. Красивый, в меру лысеющий, в дорогом пальто. Пришёл за путёвкой, остался за сердцем. Всё у них случилось быстро: через полгода Ольга уже вешала его рубашки на балконе. Считала, что повезло. До поры — действительно повезло.
Впервые Нина Петровна появилась в их квартире в кремовом плаще, с сумкой, похожей на дипломат.
— Какая у вас уютная квартирка. Повезло моему Андрюшке!
Ольга улыбнулась, как всегда, по-доброму.
— Это мне родители подарили.
— Ну надо же, какие у вас… широкие души. Мы с мужем так и прожили по углам.
Произнесла это без зависти. С гордой горечью.
Семья у них действительно складывалась. Андрей был не то чтобы добряк, но не ругался, не пил и даже иногда приносил домой фрукты. А потом — постепенно, как холод в октябре, — в их жизнь стала проникать Нина Петровна. Сначала — по мелочи.
— Олечка, вот эту вазу можно я на денёк возьму? Ко мне тётка из Воронежа, хочу, чтобы у меня было… ну, красиво.
Ольга, как всегда, не умела отказывать. Но ваза не вернулась. Ни через день, ни через год.
Когда она спросила Андрея, тот даже не удивился.
— Мама сказала, что ты ей подарила.
А потом исчезла скатерть с вышивкой, хрусталь, который подарили на свадьбу, и постельное бельё с лавандой. Всё это уносилось — с тем же выражением лица, как будто ей это всегда принадлежало.
— Олечка, ну дай немного до пенсии, а? Совсем без копейки осталась.
Давала. Молчала. Ждала возвращения — и не дожидалась. Андрей отмахивался:
— Она старая. Ей помощь нужна. Не будь жадной.
Как-то вечером Нина Петровна внезапно встала из-за стола, подошла к стене в гостиной, погладила обои и сказала:
— Вам надо ремонт делать. Тут всё устарело. Я знаю, с кем можно договориться.
Ольга хотела возразить, но Андрей заговорил раньше:
— Мама права. У тебя же есть сбережения?
С тех пор свекровь приходила почти каждый день. С тканями, каталогами, идеями, замерщиками.
— Здесь будет итальянская штукатурка. Это дорого, но зато не для бедных.
— Может, попроще? — Ольга пыталась держаться. — Ну хоть линолеум, не паркет?
— Олечка, не позорь себя. Зачем это всё — дешёвку тащить в такой дом?
Четыре месяца Ольга жила в ремонте. С краской под ногтями, с нервами, натянутыми как бельевая верёвка. Андрей приходил вечером, ел и уходил «к другу — отдохнуть от шума».
Когда всё наконец завершилось, квартира стала словно из журнала: светлая, красивая, чужая.
— Какая красота! Вот теперь это настоящая квартира!
Нина Петровна расхаживала по комнатам, как по выставочному залу.
— Ваша квартира? — переспросила Ольга.
— Конечно моя. Я же всё придумала. Даже лампу на кухне — я выбрала!
Ольга стояла с чашкой в руках и молчала. Андрей смотрел на мать с восхищением, как будто она не обои переклеила, а храм построила.
— Да, мама, ты молодец. Конфетку из квартиры сделала.
— Теперь я буду приходить чаще. Хочется любоваться.
Любовалась — ежедневно. А вскоре начала задерживаться на ночь.
— У меня соседи затеяли ремонт, долбят с утра. Можно я у вас… ну, денёчек?
Денёк растянулся на неделю. Через пару дней она уже аккуратно разложила свои кофты в Ольгином шкафу.
— Не возражаешь? — сказала так, что и муха не пикнула бы.
Каждое утро — советы. Что и как жарить. Когда солить. Чем мыть полы.
— Масла в яичницу побольше, а соль — в самом конце. Так вкуснее.
— Я обычно солю вначале… — робко попыталась вставить Ольга.
— Моему сыну нравится, как делаю я.
В этот момент Ольга впервые почувствовала, что что-то внутри у неё… надломилось.
Андрей вроде бы всё понимал. Но делал вид, что не при чём. Он ел — с удовольствием, с аппетитом, с выражением — мамины голубцы, слушал её бесконечные рассказы, в которых каждое «я» звучало как удар в гонг, и совершенно не замечал, как с каждым днём у Ольги в голосе накапливалась усталость.
А может, и замечал, только притворялся. И притворялся, надо сказать, неплохо.
Ольга всё тянула — дом, работу, улыбку. А потом однажды, вечером, когда Нина Петровна ушла к какой-то давней подруге, у которой внезапно умер муж или кот (точно не было известно), Ольга, как говорится, созрела. До разговора.
Она села напротив Андрея. Он развалился на диване с газетой, хотя в интернете читал всё то же самое. Просто так было привычней — бумажно, по-стариковски, как будто он сам себе хотел доказать, что мужчина в доме есть.
— Андрей, твоя мама практически живёт у нас, — голос был ровным, слишком даже, как у врача, который сообщает, что давление — как у космонавта, а сердце — ни к чёрту.
— И что? — он не оторвал взгляда. — Она помогает тебе с хозяйством.
— Не помогает, а контролирует. И даже не старается это скрывать. Я не могу так. Я как под стеклянным колпаком. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Андрей с раздражением перелистнул страницу. И как-то странно на неё посмотрел. Как на незнакомую. Как будто первый раз в жизни услышал, что у жены есть голос.
— Предлагаешь выгнать мою мать?
— Нет. Я предлагаю, чтобы она жила у себя. Приходила в гости. Иногда. Как нормальные люди делают.
— Она одинока. Ей тяжело. А ты… ты думаешь только о себе.
— Я просто хочу жить как взрослый человек, а не как воспитанница интерната.
— Не нравится тебе моя мать. Признайся уже.
Ольга замолчала. Признаться — это было бы слишком просто. Это не о нелюбви было. Это было о вторжении. О вторжении в душу, в чашку, в утренний кофе, в семейную постель. И вот теперь — в само понятие дома.
Разговор пошёл по накатанному: она — тихо и спокойно, он — всё громче, с упрёками и какой-то почти школьной обидой. В итоге он закричал. Она — впервые за всё время — не заплакала, а просто встала и вышла на балкон, будто ей нужно было подышать, чтобы не задохнуться.
На следующий день началось мелкое, но неумолимое разрушение быта.
Андрей стал ворчать. По поводу, без повода. То чай остыл, то мыло не то, то в духовке не так. И всё с таким видом, будто делает ей одолжение, что вообще обращает внимание.
А Нина Петровна вдруг расцвела. Теперь она чувствовала себя хозяйкой не только в кухне, но и в голове сына. И начала свою привычную игру: капля за каплей, слово за словом, как вода камень точит.
— Сынок, ты глянь, как она твои рубашки гладит. Это же насмешка, а не глажка.
— Да уж, — кивал Андрей. — Раньше старалась, а теперь всё спустя рукава.
Ольга молчала. Внутри она будто собирала чемодан из обид, складывала туда каждый укор, каждый косой взгляд. Чемодан получался тяжёлый. Но ещё не закрыт.
Всё решилось на кухне, как обычно.
Она приготовила запечённую курицу с овощами. Никаких изысков. Просто и по вкусу. Без майонеза, без панировки, без «по-бабушкиному».
Андрей попробовал. Поморщился.
— Что за ерунда? Есть невозможно.
— Это еда. Здоровая. Без лишнего жира и соли.
— Это не еда, а наказание. Моя мама бы и картошку вкуснее испекла.
Тут что-то в ней сорвалось. Даже не сорвалось — устало оборвалось, как старое бельё на верёвке.
— Так и живи со своей мамой, если она у тебя такая волшебная!
Муж вздрогнул. Как будто пощечину получил. И в этот момент, как по заказу, в кухню вошла Нина Петровна. И, конечно, всё услышала.
— Ты как смеешь так с моим сыном разговаривать? В его доме!
Ольга встала из-за стола, спокойно, как будто за ней никто не наблюдает.
— В его доме? Это моя квартира. Родители мне её оставили.
— Подарили, не заработала, — свекровь подняла подбородок. — А мой сын работает. Он достоин лучшего.
— Мама права, — вмешался Андрей. — Может, тебе стоит уехать. На время.
— Куда?
— К родителям. Остынешь, подумаешь.
— А я тебе скажу, — добавила Нина Петровна. — Лучше вообще съезжай. Ты тут лишняя.
И в этой минуте что-то стало особенно ясно. Чисто, как после грозы. Как будто весь туман, что долго окутывал разум, вдруг рассеялся.
Ольга молча пошла в коридор, взяла телефон, села на подлокотник кресла и набрала номер.
— Пап, — голос дрожал, но в нём была сталь. — Приезжай. Срочно.
Павел Сергеевич прибыл через два часа. Высокий, сухой, аккуратный. Старый офицер, которого жизнь научила говорить мало, но по делу.
Он вошёл и сразу понял: тут фронт. Без единого выстрела — сплошные окопы.
— Что здесь происходит?
Ольга рассказала всё. Без истерики. Без слёз. Просто факты. Как на допросе.
Павел Сергеевич выслушал. Молча. Потом повернулся к Андрею и Нине Петровне:
— Квартира принадлежит моей дочери. Документы у нотариуса. И если вы не соберётесь по-хорошему, то я вызову полицию. Незаконное проживание, между прочим, статья серьёзная.
— Мы семья! — вспыхнула Нина Петровна. — В семье всё общее!
— В семье уважают. А не выживают, — сказал Павел Сергеевич. — И ты, Андрей, должен был быть первым, кто встанет на сторону жены. А ты — спрятался за маминым фартуком.
Андрей не ответил. Стоял, как побитый школьник.
Через полчаса квартира опустела. Только где-то под дверью остался запах дорогих духов и упрёка.
Ольга села в кресло, будто впервые села за всю жизнь.
— Пап, я ведь любила его…
— Любовь — не рабство, — ответил он, усаживаясь рядом. — Главное, что ты теперь на свободе.
И правда. Утро было тихим. Почти звонким. Она встала, заварила кофе — как любит. Без «ещё ложечку», без комментариев.
Включила музыку. Громко. Танцевать не стала — пока рано. Но улыбнулась. Настояще, без подстраивания под чью-то мимику.
— Я дома, — сказала она вслух. В своём доме.
И это было самое главное.
Конец.