— А я предупреждала, — сказала Валентина Ивановна, отложив вилку с обиженным видом, будто Полина насыпала ей в тарелку хлорку, а не положила сырник с вишнёвым вареньем. — Я ж тебе говорила, на сковородке нормальные женщины жарят, а не вон на этом… как его… силиконовом круге! Это ж резина!
— Это антипригарный коврик, Валентина Ивановна, — устало уточнила Полина, отодвигая чашку с кофе. Её и без того мутило — не от еды, от присутствия. — И вы не предупреждали, а вставляли свои три копейки. Каждую субботу. Уже два года.
— Вот-вот! — подхватила свекровь, будто ждала команды. — Уже два года ты никак не научишься быть нормальной женой. Всё время какие-то новшества, вся эта… силиконовая дрянь. А ребёнка когда? Мне не восемнадцать, чтобы я с коляской бегала! Антон вообще в курсе, что ты его голодом моришь и кастрюли не знаешь, с какой стороны открываются?
Полина в этот момент пожалела, что не курит. Так удобно было бы встать, взять пачку сигарет, выйти на балкон и запереть дверь. Но балкон был общим — точнее, отбитым Валентиной Ивановной как «пространство для сушки её постельного белья».
— Антон в курсе, что у него взрослая жена, не девочка на выданье, — сдержанно ответила Полина. — И если бы он хотел борщей и кастрюль, то женился бы на вашей подруге Зине, которая ведёт кулинарный блог для одиноких женщин за шестьдесят.
— Ты меня не зли, девочка, — Валентина Ивановна подалась вперёд, и Полина отметила, как морщинки на её лице собрались в один сплошной ком негодования. — Я, между прочим, ради вас автобус жду по сорок минут, потом с пересадкой — только чтобы внуков понюхать. А в ответ — сырники из клейкой пены и оскорбления!
— Внуков? — Полина чуть не рассмеялась. — Да вы же не можете уехать раньше восьми вечера, потому что «Антошенька устал и не может без любимой мамы поужинать». Какой вам ребёнок? Вы его в люльке в кровать с Антоном уложите?
Кухня на секунду затихла. Даже чайник, который обычно шумел как реактивный самолёт, будто прифигел от такого расклада.
— Знаешь что, Полина, — холодно сказала Валентина Ивановна, — не зря Антон мне вчера говорил, что ты у него как чужая стала. Замкнутая, раздражённая, ничего не хочешь. Может, ты там уже кого нашла? С работы? Вон, ты в своём бухгалтерском отделе как в гареме живёшь, я видела — один мужик на десять женщин, и те ещё…
— Стоп! — Полина ударила ладонью по столу. Даже кошка с подоконника сиганула на шкаф. — Вот с этого места, пожалуйста, поподробнее. Он вам это говорил? Антон?
— А что? — пожала плечами свекровь. — Мы, между прочим, каждый вечер разговариваем. Я для него — единственный родной человек. Он мне как на исповеди. Вот вчера сидели, он такой: «Мам, я не знаю, что с Полиной. Словно с ней кто-то поменялся. Всё раздражает её, всё ей не так». А я говорю: «Антош, ты потерпи. Она у тебя сложная. Травмированная. Не каждому же быть как Юленька…»
Полина почувствовала, как внутри всё сжалось. Вот оно, пошло. Юленька. Святая, безработная, всеведущая сестра Антона.
— А при чём здесь Юля? — прошипела она, уже не заботясь о тоне. — Юля у вас эталон, да? Ни дня не работала, но зато «душевная» и «все любят». Вы что, готовите мне замену?
— Ну вот, — вздохнула Валентина Ивановна и поднялась, поправляя шарф. — Я ведь знала. Ты опять всё перевернёшь. А мы ведь думали… Мы с Антошенькой обсуждали. Времени тяжёлое. Юлечка работу потеряла, ей пожить надо где-то, пока не устроится. И вообще — ты не переживай. Она тихая, аккуратная. Не то что ты — с этими своими силиконами и кофемолками.
Полина даже не сразу поняла, что сказала. Слова вылетели быстрее, чем осознание:
— Нет. Никакая Юля тут жить не будет. Это моя квартира. Куплена до брака. У вас даже копейки сюда не вложено. Ни Антон, ни вы.
Валентина Ивановна резко обернулась:
— Что ты сказала?
— Всё, что вы слышали. Я говорю — нет. Не потому что Юля плохая. А потому что вы с сыном слишком часто забываете, что я здесь не квартирантка. Это моя территория. И вы тут — гости. Пока зовут.
Повисла пауза. Грозовая, липкая, почти торжественная.
— Ну-ну, — усмехнулась Валентина Ивановна, уже беря сумку. — Посмотрим, что Антон скажет. Думаю, он ещё вспомнит, кто в этой семье важнее. И кто кого тут в квартиру пустил.
И она вышла.
Полина осталась одна. Ком в горле стоял такой, будто она пыталась проглотить целую булку, не разжевывая. На душе было мерзко. Гадко. Словно она только что ударила старушку по лицу. Хотя, если разобраться… это старушка давно била её — только не руками, а фразами, уколами и этим взглядом: «ты – временная».
Она поставила чашку под воду, включила кран и вдруг заметила — руки дрожат.
И это была только первая суббота месяца. Антон пришёл с работы поздно. Настолько поздно, что, будь он котом, Полина бы уже успела подать заявление в «потеряшки». Но он не кот. Он — взрослый мужчина с мамой на быстром наборе.
Он снял куртку молча, бросил на пуфик (хотя вешалка рядом, но у него с геометрией были всегда натянутые отношения), прошёл на кухню, где Полина нарочно не включила свет. Пусть почувствует напряжение без слов. В темноте. В паузах. В неразогретом ужине.
— Привет, — наконец пробурчал он, заглянув в холодильник.
— Холодная лазанья справа от молока, — сказала она, даже не поднимая глаз от телефона.
— Холодная?
— Ага. Разогревать умеют взрослые мужчины.
Он притих. Слышно было только, как в микроволновке зашуршала тарелка. Потом — тишина. А потом…
— Мам сегодня приходила, — сказал он, как будто между прочим. Мол, как погода: пасмурно и давление высокое.
— Да ты что. А я-то думала, может, кто-то просто открыл дверь своим ключом и начал с порога рассказывать, как отвратительно у нас пахнет кофе.
— Полин, не начинай, — вздохнул он, ставя тарелку на стол. — Ты ведь знаешь, она с добром. Она просто волнуется.
— За кого? За себя? За Юлю? Или за тебя, бедного, которого я, по её словам, морю голодом и, вероятно, заставляю по ночам вытирать пыль с плинтусов?
— Да не кричи ты, — Антон опустил вилку. — Я устал, у меня сегодня день был тяжёлый, и ты опять…
— Я опять?!
Полина вскочила. Так резко, что даже кошка, мирно спавшая на диване, метнулась в спальню, посчитав, что началась война миров.
— Ты слушаешь свою маму, которая прямо говорит тебе, что твоя жена тебя не достойна, и у тебя хватает наглости сидеть тут и ныть про «устал»?
— Она просто хочет, чтобы всем было удобно, — глухо сказал он. — У Юли сложный период. И это не навсегда. Поживёт немного, и всё.
— А со мной ты это обсудить не удосужился?
— Я хотел, но ты всё время злишься…
— А ты не пробовал задуматься, почему я злюсь? Может быть, потому что в нашей квартире появляются планы, в которых меня нет? Как будто я — просто соседка, которую можно попросить на недельку уехать.
Антон встал, поднял руки, как будто сдавался.
— Да что ты так взъелась? Юля — родная мне. Ты же знала, что моя семья — это часть меня.
Полина резко пошла к шкафу, достала папку с документами и кинула на стол.
— А это часть меня, — указала она пальцем. — Видишь? Куплено до брака. Моя фамилия. Мои деньги. Это я тебя сюда впустила. А теперь вы вдвоём решили, что можете просто впустить ещё одного пассажира?
Он уставился на бумаги. Потом — на неё. А потом что-то внутри него словно щёлкнуло.
— Вот ты какая, — тихо сказал он. — Я всё понять не мог, что с тобой. А ты просто вечно выстраиваешь стены. Ты не принимаешь никого. Ни меня, ни мою семью. Всё делишь на «моё» и «твоё». Даже ужин — это война.
— Потому что ты никогда не был со мной, Антон! — выкрикнула она. — Ты был с ней! Ты ей жаловался на меня, обсуждал меня, а теперь хочешь, чтобы я ещё и сестру твою приняла? Пусть поживёт? А может, сразу прописать?
Он подошёл ближе. И вдруг схватил папку с документами и со злостью отбросил её на пол.
— Надо же. Ты правда считаешь, что ты тут хозяйка, а я — так, приживалка?
— Да, — прошептала она. — Потому что по факту — так и есть.
Его челюсть дёрнулась. Он развернулся, схватил куртку и ушёл. Без слов. Без театральных хлопков дверью. Просто — ушёл.
На следующее утро у Полины был разнос в голове, как будто её ночью били половником по вискам.
Она встала, посмотрела в окно. Солнце. Тихо. Даже птицы не чирикали. Настолько тихо, что можно было услышать, как что-то в ней начинает трещать.
— Доброе утро, — послышался голос.
Она обернулась. В дверях стояла… Юля. С чемоданом.
— Мама сказала, ты в курсе, — мило улыбнулась она. — Я на пару недель. Буквально! Я — как тень. Меня не будет слышно.
Полина смотрела на неё. Долгие пять секунд. Потом — на чемодан. Потом — снова на Юлю. А потом села прямо на пол и засмеялась.
Не весело. Не истерично. Просто — от бессилия. От ужаса. От осознания того, что ты проиграла, пока пекла сырники на силиконовом коврике.
С того утра, когда Юля заехала «на недельку», прошло восемнадцать дней. Не год, не война, не беременность, но Полине казалось, что она родила себя заново — только в аду.
Юля обосновалась ловко. В комнате, которую Полина называла «рабочим кабинетом», теперь стояла розовая серая простыня, сушились чьи-то кружевные лифчики и лежала тетрадка с записями «мои мысли в потоке». Поток, впрочем, был мутный: Юля работала удалённо… «над собой».
Антон ночевал через раз. Иногда звонил. Иногда нет. Однажды принес цветы, которые оставил на кухне, забыв подписать. Цветы, естественно, ушли в вазу с остатками вчерашнего борща.
Полина держалась. Улыбалась даже кошке, которую Юля зачем-то пыталась кормить овсянкой. Она сдерживалась, когда та разливала лак для ногтей в раковине. Она молчала, когда однажды услышала:
— Мама сказала, ты просто не умеешь строить семейные отношения. У тебя всё через контроль.
Мама сказала.
Вот бы Валентину Ивановну в реестр экстремистских организаций. Хотя… она не организация. Она — стихия.
И всё шло к одному финалу. Было очевидно: кто-то не переживёт этой зимы.
В субботу утром Полина проснулась от того, что кто-то в соседней комнате громко говорил по телефону.
— Нет, мам, она вообще как лёд. Я с ней, а она… Ага. Да, сказала, что эта квартира — её. Ну, да. Сама же купила. Да кому такое расскажешь! Ну да, до брака. Всё равно ж с Антоном живут. Ага. Вот я тоже думаю, что ты была права. Ей только бы одна жить, как кошке той.
Полина сидела на кровати, как мумия. Только дышала. И тихо одевалась. Без скандалов. Без комментариев. Она не стала выяснять ничего. Потому что если ты объясняешь человеку, что ты человек, значит, он уже решил, что ты — мебель.
Она ушла.
Ушла гулять. В 8:30 утра. Без плана. Просто ушла, потому что в квартире остался яд.
По иронии судьбы, идти было некуда. На работе — выходной. Подруги — уехали. Мама — в Анапе. Отец — в Архангельске и вообще не в курсе, что она вышла замуж. Ну, он, может, и в курсе, просто забыл. Тактическая амнезия — их семейная черта.
Полина дошла до парка, села на скамейку и… просидела там до обеда. Телефон звонил. Юля. Антон. Потом — Валентина Ивановна. Мама. Нет, это просто совпадение: «мама» — это звонок из аптеки, напоминание о таблетках. Символично.
И только к вечеру она решилась вернуться. Уже в подъезде услышала шум. Дверь была открыта. В квартире… спор.
— …да потому что я устала, Антон! Я не хочу жить с ней! Она же неадекватная! — Юля металась по кухне.
— Это не она неадекватная, Юль, — говорил он. — Это ты пришла в чужой дом и начала указывать, как тут жить.
— А ты-то?! Ты куда смотрел, когда мама ключи делала копии?! Когда она мне говорила, что «надо спасать тебя от этой стервы»?
— Мама всегда вмешивается, — глухо ответил он. — Я просто хотел, чтобы все жили в мире. Но, видимо, с миром у нас проблемы. Все хотят войны.
Полина вошла. Молча. Они оба замолчали.
— Я не собираюсь в этом участвовать, — тихо сказала она. — Я устала. И знаешь что, Антон?
Он вскинул глаза.
— Ты не плохой. Но ты слабый. А я не хочу быть рядом с человеком, который сдаёт меня в аренду своей маме.
Юля сделала шаг вперёд:
— Ты вообще кто, чтобы…
— Я хозяйка квартиры, Юля, — сказала Полина. — И ваш отпуск окончен.
Развод прошёл молниеносно. Без скандалов. Даже адвокат удивился:
— У вас всё так… сухо. Никто не дерётся, не орёт.
Полина улыбнулась:
— Просто все уже выорались.
Квартира осталась ей. Естественно. У Юли началась очередная трансформация личности, и она уехала к «маме на дачу подумать». Валентина Ивановна прислала длинное сообщение: «Ты разрушила семью, но я тебя прощаю. Желаю тебе понять, что мужчины не любят сильных женщин». Полина ответила коротко: 👍.
Антон ушёл без истерик. Как в первый день. Только теперь за ним никто не смотрел в окно. Полина смотрела вперёд. На вечер. На город. На свободу.
Вечером она сидела одна. В своей квартире. С чашкой кофе, который никто не ругал. В тишине, которую никто не нарушал. И впервые за долгое время — ей не было одиноко.
Потому что одиночество — это когда ты среди своих, но чувствуешь себя чужой. А теперь она — среди своих стен. Своих книг. Своих мыслей. И наконец — среди себя самой.
И в этом была огромная, болезненная, но правильная свобода.
Конец.