Марина не кричала. Она вообще редко повышала голос, особенно в последнее время, когда голос уже и так дрожал — от усталости, от бессилия, от накопившегося где-то под рёбрами раздражения, которое никак не выдохнется.
— Ты понимаешь, что это мои первые выходные за два месяца?.. — произнесла она тихо, будто не ему, а себе, в пол, и только потом подняла глаза. — Я каждый день до одиннадцати вечера на работе. А ты мне говоришь, что я не могу просто отдохнуть?..
Андрей лежал на диване в старой, вытянутой на локтях футболке. Телефон в руках, глаза в экран. Его любимая поза для размышлений. Или для того, чтобы от них сбежать.
— Ну и что?.. — пробурчал. — Один вечер. Родители зайдут, поужинаем, и всё…
Марина стояла в центре комнаты. Маленькая, съёмная, с жёлтыми обоями и облезлым плинтусом, эта квартира давно казалась ей похожей на коробку, в которую они вдвоём упаковали свою несчастную молодость.
— Один вечер?.. — переспросила она. — Ты серьёзно сейчас? За три часа я должна всё приготовить, всё убрать, всех обслужить, а потом ещё и посуду перемыть? До ночи?
Андрей не отвечал. Он вообще всегда ждал, пока буря сама утихнет.
— Не преувеличивай, — бросил, как кость. — Мама салат принесёт.
Марина тихо рассмеялась. Но смех вышел какой-то колючий, пустой, как снег в апреле.
— Твоя мама?.. За пять лет она не принесла даже спичек. Она приходит, как клиент в столовую. Садится и ждёт, когда ей меню подадут. А потом ещё и обзоры пишет, как критик ресторанный…
Андрей наконец оторвался от экрана. Взгляд его был усталым, но не от сострадания. Скорее от того, что всё это надоело.
— Это мои родители, Марина. Они в гости приходят. Это нормально.
Марина села. Не то чтобы хотела — ноги сами подвели её к креслу. Она не плакала, она просто больше не могла стоять.
— В гости?.. — повторила. — Гости, Андрей, предупреждают. Гости не требуют три блюда и не обсуждают солёность супа. Гости не говорят, что у хозяйки руки из… не оттуда.
— Ты драматизируешь, — сказал он. — Они просто хотят провести время с семьёй.
Она посмотрела на него, как на человека, который говорит на иностранном языке.
— С семьёй?.. — тихо. — Они приходят поесть и высказаться. А ты сидишь рядом и молчишь, когда твоя мама говорит, что я не умею готовить. Или когда она бросает фразы про грязь и «вот в наше время».
Он пожал плечами. Не ссора же это — зачем напрягаться?
— Ну, она старой закалки. По-другому не умеет.
— А ты?.. — голос у неё был совсем слабый, но оттого слова звучали яснее. — Ты тоже не умеешь? Тебе тоже кажется, что если я женщина, то я обязана пахать, а ты имеешь право лежать, потому что у тебя… спина болит?
Он поднялся, нехотя. Вид у него был такой, будто его подняли за уши.
— Никто тебя не заставляет. Просто… ты же жена. Это естественно, заботиться о доме.
Она кивнула. Медленно, как будто осознала что-то, чего раньше не замечала. Потом подошла ближе.
— А тебе неестественно помочь? Купить что-то, почистить что-нибудь, накрыть на стол?
Он развёл руками, будто хотел оправдаться, но не знал как.
— У меня работа тяжёлая…
— А у меня лёгкая? Мне никто зарплату за домашние хлопоты не платит. И спасибо тоже никто не говорит.
Он вздохнул. Тяжело, театрально, как человек, который много терпит.
— Марин, ну не начинай…
— Я не начинаю. Я заканчиваю. Готовить буду. Но только потому что мне не хочется слышать, что я плохая хозяйка. От твоей мамы.
Он опять сел. А потом снова уткнулся в телефон. Всё стало, как было. Только внутри Марины что-то сменилось — не обрушилось, нет. Просто в ней стало пусто, как в квартире, из которой выехали.
На кухне всё шло по накатанному: курица, картошка, салат, сладкое. Руками делала, головой — уже в другом месте. Где-то там, где тепло, где её слушают. Не обязательно понимают — хотя бы просто слушают.
Ровно в половине восьмого — звонок. Пунктуальность у родителей Андрея была отменной.
— Андрюшенька! — Валентина Ивановна с порога кинулась к сыну. Обняла, прижала, обнюхала. — Сыночек, ты не похудел? А кормят тебя хорошо?..
Марина молча держала тапочки. Пыталась не думать, что их об неё вытирают.
— Марина, ну ты чего стоишь? Мы с дороги, голодные.
— Добрый вечер. Всё готово, — сказала она и пошла в кухню.
За столом всё шло по стандарту: комплименты сыну, замечания жене, обсуждение еды, разговоры про «настоящее мужское поведение».
— Молодец, Андрюша, — говорил Николай Петрович, — устроился, жена вроде как готовит. Правда, пересолено слегка.
— Да, в наше время хозяйки были совсем другие, — вставляла Валентина Ивановна. — А теперь — одно слово: торопятся, ленятся, а потом обижаются, если что скажешь.
Марина приносила солонку, убирала тарелки, слушала, как муж рассказывает родителям о своих делах. Когда речь заходила о ней, он бросал короткое:
— У неё всё нормально.
Нормально… Такое хорошее слово. Удобное. Как старая тряпка — можно вытереть им всё, что угодно.
Она смотрела на них — на свекровь с вечной претензией на лицо, на свекра с телом, прилипшим к табуретке, на мужа, расцветающего от родительского внимания — и думала, как же она устала быть мебелью в их спектакле.
Торт был вкусный. Свекровь съела два куска, не поблагодарив.
А Марина подумала: А что, если я просто выйду? Не скандалом, не криком. Просто — выйду. Из кухни. Из комнаты. Из этого брака. Из этой роли. И больше не вернусь.
И эта мысль впервые не испугала её.
Усталость пришла не как гость — без стука, без предупреждения, прямо в душу. Не та, к которой привыкаешь: натёр мозоли, отмыла полы, вздохнула — и пошла дальше. Эта была другая. Серая, липкая, как затянутое небо. От неё не выспишься, не отдохнёшь, не сбежишь.
Марина стояла у плиты, руки тряслись от переутомления, будто она таскала мешки с цементом, а не жарила котлеты. За стенкой — шум, тарелки звякают, кто-то смеётся. Свёкор, свекровь, муж. Их вечер. Её будто и нет. Даже стул никто не подвинул.
— Когда я вообще в последний раз была просто Мариной? — подумала она, — Не женой. Не домработницей. Не поваром при семье. А собой. Женщиной. У которой есть свои желания, у которой тоже может болеть голова, и которой можно сказать “спасибо”.
Марина молча поднялась из-за стола — не доев, не дослушав — и пошла ставить чайник. Как автомат. Как чайная машина. Ни один голос за стеной не осёкся, не спросил, куда она. Пропала — и ладно.
Она прижалась к столу и закрыла глаза. Тело дрожало. Голова шумела.
— Вот так и живём, — подумала она. — Как будто меня и нет.
В понедельник утром, ещё не придя в себя, она уже стояла у дверей кабинета.
— Алла Викторовна, — голос чуть дрожал. — Мне нужно с вами поговорить.
— Марина? Заходи. Что случилось?
— Я хочу перейти на удалёнку. Совсем. У меня дома… Ну, тяжело сейчас. Мне нужно хотя бы немного воздуха. Простите.
— Я всё понимаю, — Алла Викторовна кивнула, сняв очки. — После того цейтнота ты вытащила весь отдел. Пробуем. Пиши заявление. С понедельника — дома.
Марина кивнула и, выйдя из офиса, впервые за долгое время почувствовала себя живой. Как будто сердце снова заработало.
Всю неделю она двигалась, как во сне. Варила, стирала, мыла — не замечая, что делает. Слушала мужа, который рассказывал про какие-то совещания, про нового начальника. Он говорил, не задавая вопросов. Словно перед ним — пустая раковина, которая всё стерпит и никогда не взорвётся.
В пятницу вечером он, не глядя на неё, натягивал куртку.
— Я к родителям. У них кран потёк. Помогу. Завтра они к нам на завтрак.
Он повернулся, уже у двери:
— Сделай папе омлет с беконом, маме — оладьи. И кофе сваришь нормальный, не этот кисель растворимый.
Марина стояла у окна. За стеклом — серые коробки домов и редкие, усталые фонари.
— Хорошо, — ответила она тихо.
— Ну, всё. До завтра.
Он ушёл. Дверь захлопнулась.
Она долго стояла в тишине. Потом медленно подошла к шкафу, открыла верхнюю полку и достала старую сумку — ту самую, с которой когда-то ехала в эту квартиру, полную мечт.
Сложила внутрь несколько рубашек, тёплую кофту, любимую книгу, ноутбук, зарядки. Не так уж и много оказалось у неё вещей. Жизнь, которую она выстроила в этой квартире, почти не оставила следов.
Утром она сидела в поезде, смотрела на поля, редкие деревья, дорожные знаки. Телефон лежал на коленях — молчал.
Звонок раздался в десять. Ровно. Словно по команде.
— Ты где?! — голос Андрея звенел в трубке. — Родители сидят, как сироты. В холодильнике мышь повесилась. Омлет — где? Оладьи?
— Я уехала, Андрей. Нужно немного побыть одной. Для себя. Я устала.
— Что значит “уехала”?! Ты где?
— Работа теперь удалённая. Я поехала к родителям. На месяц, может, больше.
— Ты с ума сошла?! А как же я? Как же дом?!
— Я больше не могу, — тихо сказала она. — Я живу с твоими родителями, как под лупой. Я себя не узнаю. А ты… ты всегда на их стороне.
— Они тут при чём?! Это ты себя накрутила!
— Нет, Андрей. Ты просто не хочешь видеть, что мне больно. Мне плохо. И ты ничего не делаешь, чтобы стало лучше.
— Ты вообще избаловалась! Возвращайся немедленно!
— Нет, — твёрдо сказала Марина. — Не вернусь.
И выключила телефон.
Месяц в доме родителей прошёл, как глоток чистой воды. По утрам мама приносила чай. Папа сидел на кухне, щёлкал семечки и тихо слушал радио. Она работала спокойно, никто не мешал, не дёргал.
По вечерам сидели на веранде, обсуждали книги, деревенские новости. Мама рассказывала про помидоры, папа — про то, как поймал лису на огороде. Она смеялась. Жила. Без страха. Без напряжения.
Андрей звонил регулярно. То кричал, то жалелся, то тянул жалобным голосом. Она отвечала коротко. Вежливо. И без надежды.
Через месяц она вернулась в город. Не к нему — к вещам.
Квартира встретила её спёртым воздухом и запахом старого масла. Посуду никто не мыл, пол не мыли, бельё — развалено кучей на кресле. Андрей сидел на диване в майке и трениках. Небритый. Как будто всё это время он просто замер.
— Наконец-то! — сказал он, поднимаясь. — Ну, хватит уже! Сыграли в обиду и хватит! Я соскучился.
— Я приехала забрать вещи.
Он будто не понял.
— Какие вещи? Ты что несёшь?
Она спокойно открыла шкаф, достала коробку с документами, тёплый шарф, духи.
— Я подаю на развод.
— Из-за этого спектакля?! Серьёзно?! Мы же семья!
— В семье, Андрей, людей уважают. Слушают. Поддерживают. А мы просто живём рядом. Потому что так удобно.
— Я тебя люблю!
— Нет, — Марина посмотрела прямо ему в глаза. — Ты любишь, когда тебя обслуживают. Когда всё тихо, чисто, вкусно. А меня — настоящую — ты давно не замечаешь.
Он ещё полчаса что-то пытался объяснять. Плакал даже, вроде бы.
А она молчала. Потому что всё уже было сказано.
Конец.