— Продай квартиру, Алина. Ну что тебе, жалко, что ли? — голос Геннадия звучал натянуто-вкрадчиво, как будто он не уговаривал, а заманивал на какую-то хитрую сделку.
Алина посмотрела на него с таким выражением лица, с каким смотрят на человека, у которого только что выросла вторая голова.
— Ты серьёзно сейчас? — переспросила она, кладя на стол чашку, из которой в воздух потянуло остатками остывшего чая и недопитых иллюзий. — Это квартира моей бабушки. Она её мне оставила, чтобы у меня была хоть какая-то гарантия в жизни, если вдруг всё посыплется. И ты предлагаешь мне… просто её продать?
Геннадий потёр виски, как будто это могло стереть вопрос.
— Не просто так, Алин. Это ради Дениса. У него хороший проект, ты же знаешь. Реставрационная мастерская, сейчас спрос есть… Только стартового капитала не хватает. А у нас с тобой в ипотечной квартире и стены плачут. Мы сами еле тащим. Ну помоги семье, ну!
— «Семье»? — Алина встала, отодвинув стул с таким звуком, как будто начался демонтаж их брака. — Семья, Ген, это мы с тобой. Не твой брат-неудачник с его очередным “стартапом на коленке”. Не твоя мама, которая уверена, что я тебе не пара, потому что, цитирую, “у нас-то в роду женщины без своей воли не жили”. Ты слышишь, что ты просишь?
Он встал вслед за ней, но не приближался — давно уже знал, когда лучше не приближаться.
— Я слышу. И я прошу как муж, как брат, как сын.
— А я отвечаю как женщина, уставшая быть дойной коровой для твоей вечно голодной семейки, — Алина говорила тихо, отчётливо, как диктор на похоронах. — Я на двух работах тащу ипотеку, пока твой брат снова вынашивает гениальную идею, как всадить чужие деньги в унитаз. А мама твоя, твоя замечательная Марина Владимировна, считает нормальным звонить мне в обед и спрашивать, почему я не передала ей деньги на таблетки. Тебе не кажется, что с меня хватит?
— Они же семья! — Геннадий расправил плечи, в голосе появился металл, которого она не слышала раньше. Или не хотела слышать. — Им сейчас тяжело. И если мы можем помочь — мы должны.
— А может, они наконец начнут жить по средствам? — прошипела Алина. — Может, Денис устроится на работу, где не надо ждать инвестиций, как манны небесной? А твоя мама перестанет записывать всё, что мы покупаем, чтобы потом напомнить тебе, как “эта его жена шикует, а мать в аптеку ходит в долг”?
Он замолчал. И в этом молчании было больше разрыва, чем в любом скандале. Алина почувствовала, как внутри поднимается то самое чувство, с которым хочется бежать босиком, срывая с себя кольца, браслеты, фамилию.
Она отвернулась к окну. На улице моросил майский дождь — тёплый, вязкий, липкий. Такой же, как эта ситуация. Не ливень — нет, а вот именно морось: мерзкая, тянущаяся, которая сначала капает по капле, а потом вдруг понимаешь — ты весь промок.
— Послушай, — Геннадий подошёл, но не дотронулся, — я понимаю, ты устала. Но мы ведь команда. Мы взяли ипотеку вместе. Твой вклад — квартира. Мой — бизнес-план. Я просто хочу, чтобы мы жили лучше.
— Лучше? — Алина обернулась. — Это ты называешь лучше? Когда я живу с тревожным узлом в животе, потому что не знаю, хватит ли на платёж? Когда ты скрываешь от меня, сколько дал брату в прошлый раз? Когда твоя мать устраивает мне допрос, где я купила тушь?
Она не кричала. Тихо, спокойно, по-женски смертельно. Так, что по спине у Геннадия пробежала судорога.
— Если ты не на моей стороне, Ген, то мы не команда. Мы — противники. И в таком случае, я свою половину защищать буду.
— Не перегибай, Алин…
— А ты не дави. Я квартиру не продам. Это даже не обсуждается.
В комнате повисло молчание. Только где-то на кухне тикали дешёвые часы, подаренные ещё на новоселье — когда они, наивные, обнимались на фоне пластиковых окон и думали, что всё у них впереди.
— Тогда я не знаю, как нам жить, — выдохнул Геннадий, и впервые за долгое время в его голосе не было уверенности.
— А я знаю. Отдельно, — ответила она. — Очень даже знаю.
Она вышла из кухни, забрав с собой только телефон. Остальное — чувства, мечты, даже старая кружка с трещиной — остались там. На столе. В его мире.
***
— Я тебе говорю — пусть оформляет дарственную, — голос Марины Владимировны звучал громко даже через закрытую дверь. — Пока всё на ней — у нас в семье нет будущего. Денис уже почти договорился, ему только нужен старт!
Алина стояла в прихожей, держа ключи в руке, как оружие. Снизу в сумке звякнула бутылка молока — по пути зашла в «Пятёрочку», как ни в чём не бывало. А теперь вот стоит, как свидетельница собственных похорон.
— Ма, потише, она может вернуться с минуты на минуту, — пробормотал Геннадий, но как-то вяло, неуверенно, по-пластунски. Так крысы шепчут, зная, что хозяйка уже в коридоре.
Алина вдыхает, медленно поворачивает ключ в замке. Дверь открывается со скрипом, и в кухне наступает тишина, будто кто-то выдернул штекер из динамика.
— Ну что, Марина Владимировна, — голос её звучит спокойно, почти весело. — Уже делим то, что не ваше?
— А ты что, не могла позвонить? — подскочила свекровь, поправляя ворот кардигана, словно собиралась в театр, а не на допрос с пристрастием. — Невоспитанность какая. Мы тут серьёзные вещи обсуждаем, а ты со своими пакетами.
Алина поставила сумку на пол, молча сняла куртку. В глазах — ледяная решимость.
— Я живу здесь. И квартира — моя. Это не обсуждается. Если у вас снова разговоры про “оформить на Гена”, “помочь Денису”, “все мы одна семья” — проходите, пожалуйста, мимо. Вон там лифт. Хотя нет, он сломан. Как и ваш семейный подход.
— Ах ты… — Марина Владимировна шагнула к ней, — ты что себе позволяешь, девочка? Ты в эту семью пришла с голой задницей! Кто тебе дал право так говорить?
— Никто, — Алина улыбнулась. — Я его сама взяла. Сама зарабатываю. Сама тащу ипотеку. Сама себе и право дала.
— Алина, — Геннадий попытался вставить слово, — ну зачем ты так…
— А как, Гена? Мягче? Или снова сделать вид, что я “подумала”, “взвесила”, “поговорим позже”? Не будет позже. У меня, может, впервые в жизни есть крыша над головой, не записанная на чужую фамилию. И я её не отдам. Ни брату твоему, ни тебе, ни этой — прости Господи — великомученице пенсионного возраста!
Марина Владимировна покраснела до мочек ушей.
— Да я тебе… — она бросилась вперёд, резко, неожиданно. Алина успела отшатнуться, но ладонь свекрови всё-таки чиркнула по щеке. Пощёчина. Не сильная, но достаточная, чтобы всё стало окончательно ясно.
— Мам, ты что! — Геннадий рванулся к ней, перехватил за руку.
— Отпусти! — она вырывалась, визжала, как будто её невестка — не человек, а грабитель из “Криминальной России”.
Алина стояла, прижимая пальцы к щеке. Не плакала. Но где-то внутри что-то рвануло, как старая розетка — с искрами и запахом горелого.
— Вот и всё, — прошептала она. — У нас теперь, Гена, не разговор — у нас теперь заявление в полицию.
Он замер. Даже Марина Владимировна притихла, словно впервые услышала, что женщина может не терпеть.
— Пошутила, — Алина усмехнулась. — Заявление не напишу. Просто выставлю вас обоих. А ты, Гена, можешь собирать вещи. Сегодня. Сейчас.
— Не кипятись, давай обсудим, — пробормотал он, как будто не происходило ничего особенного. — Ну что ты, это же мать… Ну сгоряча…
— Сгоряча — это когда соль вместо сахара. А это было осознанно. Мама твоя, между прочим, давно к этому шла. И ты это знал.
— Мы можем всё наладить, Алин…
Она повернулась к нему, глаза были почти чёрные от злости и боли.
— Ты это говорил, когда Денис у тебя вытянул последние двадцать тысяч. Когда я три месяца закрывала ипотеку одна. Когда ты “забыл” сказать, что твоя мама будет жить у нас “пару недель”. Я тебе верила, Гена. Верила, пока не стало понятно, что ты — не со мной. Ты — с ними. И ради них ты готов продать не только мою квартиру, но и меня саму, если попросят.
Он не ответил. Просто опустил голову.
— Забери маму. И уходите. Сейчас.
— Алина, ну ты не можешь так! — вспыхнула Марина Владимировна. — У нас же семья!
— У вас — да. У меня — нет. С сегодняшнего дня я в неё больше не вхожу.
Она открыла дверь. Пауза. Они стояли, словно на краю пропасти. Но вниз падали не они — падала её любовь. Последний раз.
Марина Владимировна, ворча и натягивая плащ, прошла мимо, швыряя взгляды, как камни. Геннадий медлил. Хотел что-то сказать. Но, видно, впервые в жизни не нашёл слов.
Дверь закрылась за ними тихо. Как крышка гроба.
Алина осталась стоять в пустой квартире. Одна. Только тикали старые часы, и капала вода из крана, который снова тек. Завтра надо будет вызывать сантехника. Сегодня — просто лечь и дать себе поплакать.
Но вместо слёз она пошла за отверткой. Надо было снять фамилию с почтового ящика.
***
— Подпиши, Гена, — голос Алины был уставшим, ровным, как будто она выговаривала чужие реплики.
— Ты точно этого хочешь?.. — он выглядел постаревшим на десять лет. Сидел напротив, в мятой куртке, обросший, с синяками под глазами. — Алина, мы же прожили шесть лет…
— Нет, — перебила она. — Мы прожили три. Остальное — ты доживал на автомате. С твоей мамой. С братом. С трубкой у уха: “Сейчас спрошу у Алины, можно ли…” Помнишь, когда ты последний раз что-то решал сам?
Он сжал губы, опустил взгляд на бумаги. Пальцы у него дрожали.
— Ты изменилась, — выдохнул он.
— Я выросла. А ты остался там, где тебя держит Марина Владимировна за поводок. Хочешь сказать, я бессердечная? Наверное. Но я просто устала быть спонсором для семейного цирка имени Дениса, — Алина поднялась, подошла к окну. Снизу во дворе кто-то парковался, сигналил, ругался — жизнь, обыденная и чужая. — И знаешь, что самое больное? Что я всё ещё тебя люблю. Но больше не уважаю.
Он не ответил. Просто подписал. Щелчок ручки прозвучал громче, чем выстрел.
Прошло две недели.
В квартире стало тихо. Пугающе, гулко, но — свободно. Алина заменила замки. Поклеила в спальне новые обои — светло-серые, строгие. Купила себе мягкий диван из Икеи, заказала новый бойлер. Сантехник пришёл, поругался на старую систему, но сделал всё быстро. Она платила наличкой и с благодарностью — наконец-то могла распоряжаться своими деньгами.
По вечерам Алина варила кофе в маленькой турке, выходила на балкон, смотрела, как гаснут окна в соседних домах. И думала. Не о Гене — о себе. Как же часто мы боимся остаться одни. А ведь гораздо страшнее — быть рядом с тем, кто делает тебя одинокой.
Однажды, ближе к полуночи, пришло сообщение. “Прости. Денис опять прогорел. Мама винит меня. Жить некуда. Можно я приеду?”
Алина смотрела на экран. Долго. Молча. Потом нажала «удалить» и выключила телефон.
Через месяц она продала их общую ипотечную квартиру — ту, в которой всё начиналось. Деньги потратила на ремонт бабушкиного жилья. Теперь кухня была в тёплых тонах, появился встроенный шкаф, а в ванной — наконец-то нормальная плитка.
Как-то вечером, когда в коридоре ещё пахло свежей краской, пришла соседка снизу, Валентина Аркадьевна.
— Алиночка, я всё хотела сказать — молодец ты. Молодец, что выгнала их. Всё слышно было, как будто у нас по потолку дрались. Но ты не бойся. Не одна ты теперь. Мы все тут такие… оставшиеся.
Алина засмеялась сквозь слёзы. — Спасибо. Я больше не боюсь. Знаете, это странно… Но впервые — я дома.
В ту ночь она спала спокойно. Без напряжения в плечах, без тревоги в животе. Просто — спала. Под тонким пледом, в квартире, где больше никто не просил продать душу в обмен на “возможность начать бизнес”.
На утро она купила себе цветы. Не на праздник. Просто — потому что теперь можно.
Конец.