— Маша, ты меня слышишь? Это я… Андрей.
— Слышу. Как ты узнал этот номер?
— Неважно. Я умираю, Маша. Рак поджелудочной, четвёртая стадия. Мне нужна твоя помощь.
Его голос, когда-то бархатный и глубокий, теперь звучал надтреснуто и хрипло, будто пробивался через слои боли и отчаяния. Девять лет не слышала этот голос. Девять лет пыталась забыть звук его шагов в прихожей, запах лосьона после бритья, привычку читать газету за завтраком, отхлёбывая кофе шумными глотками.
Я молчала. За окном моей кухни падал февральский снег — крупный, тяжёлый, мокрый. Такой же падал в день, когда Андрей собирал чемоданы. «Я полюбил другую женщину, Маша. Прости».
— Тебе нужны деньги на лечение? — спросила я, нащупывая на столе пачку сигарет. Бросила курить три года назад, но несколько сигарет всегда держала в ящике стола — для особых случаев. Видимо, это был как раз такой случай.
— Нет… мне нужно другое, — его голос дрогнул. — Мне нужно, чтобы ты взяла к себе Мишку. Моего сына.
Сигарета замерла у моих губ.
— Что?
— Его мать умерла полгода назад. Авария на Ленинградском шоссе. Мишке восемь. Я держался как мог, но теперь… Мне дали два месяца, максимум три. Родственников нет. Только детдом, понимаешь? У меня было много заготовленных слов для нашей возможной встречи. Девять лет я мысленно репетировала эти слова: холодные, отточенные, наполненные достоинством и тихой яростью. Но сейчас все они рассыпались, как карточный домик.
— Маша, я знаю, что не имею права просить. Но это ребёнок. Он ни в чём не виноват.
В трубке повисла тишина, тяжёлая, как промёрзшая земля.
— Дай мне время подумать, — сказала я, наконец.
— Времени нет, Маша. Меня кладут в хоспис. Завтра. Я мог бы… мы могли бы встретиться сегодня? Ты увидишь его. Просто увидишь, хорошо?
Я положила трубку и закурила. Моя кухня, обставленная еще в те времена, когда мы были семьёй, казалась вдруг чужой и неуютной. Старый холодильник, купленный на первую зарплату Андрея в архитектурном бюро, натужно гудел. Стол с облупившейся клеёнкой хранил следы чашек, ножей, жизни, которая когда-то здесь кипела.
Мы договорились встретиться в сквере на Чистопрудном, возле памятника Грибоедову. Был воскресный день, пять часов вечера. Мороз градусов десять, не больше, но ветер пронизывал насквозь.
Я увидела их издалека. Высокий мужчина — болезнь ещё не согнула его — и маленький мальчик, держащий его за руку. Андрей изменился: похудел, побледнел, виски совсем седые, хотя ему только сорок восемь. Но походка осталась прежней — широкий шаг, чуть наклоненная вперёд голова. Он всегда так ходил, словно торопился навстречу миру.
Мальчик был в синей куртке и вязаной шапке с помпоном. Он смотрел себе под ноги, внимательно изучая снежную кашу.
— Здравствуй, Маша, — Андрей остановился в двух шагах от меня. — Это Мишка.
Мальчик поднял глаза. И я замерла. Это были глаза Андрея — серые, с тёмным ободком вокруг радужки. У наших детей могли быть такие же глаза.
— Здравствуй, Миша, — сказала я.
Мишка кивнул и снова опустил голову. На его шапке таяли снежинки.
— Миш, там киоск с мороженым, — Андрей протянул мальчику деньги. — Купи себе, какое захочешь. Я посижу тут, с тётей Машей поговорю.
— Мороженое зимой? — недоверчиво спросил мальчик. — Ты же говорил, от него горло болит.
Андрей улыбнулся — знакомая улыбка, от которой когда-то у меня слабели колени:
— В виде исключения. Иди, мы тебя отсюда видим.
Когда Мишка отошёл, Андрей тяжело опустился на скамейку.
— Спасибо, что пришла.
Я села рядом, оставив между нами пустое пространство.
— Как ты? — спросил он.
— Нормально. Работаю в той же библиотеке. В прошлом году повысили до заведующей отделом. Купила машину, старенький «Фольксваген». Вожу сама.
— Ты всегда хотела научиться водить, — кивнул он.
— Да. И научилась. Без тебя.
Он вздрогнул, словно я его ударила.
— Маша, я знаю, что виноват перед тобой. Знаю, что причинил тебе боль. Если бы всё можно было вернуть…
— Но нельзя, — перебила я. — Расскажи про Мишку.
Андрей сгорбился, потёр лицо руками:
— Хороший мальчик. Умный. В шахматы играет, читает много. После Вики… после её смерти замкнулся, конечно. У психолога были. Говорит, со временем пройдёт. Но теперь ещё и я… — он не закончил фразу.
— Почему я, Андрей? У тебя нет совсем никого? — я старалась, чтобы мой голос звучал ровно.
— Сестра Вики в Австралии, мать в доме престарелых с деменцией. Моя сестра, ты знаешь, в монастыре. У неё свой путь, она не сможет… А тебя он знает. По фотографиям, по рассказам. Я ему про тебя говорил.
Я усмехнулась:
— Интересно, что ты мог ему рассказать? «Это тётя Маша, которую я бросил ради твоей мамы»?
— Нет, — он покачал головой. — Я рассказывал, какая ты добрая. Как хорошо печёшь яблочный пирог. Как любишь Булгакова. Как умеешь слушать.
Меня затопило чувство, которому не могла подобрать названия. Злость? Жалость? Тоска? Всё вместе, спутанное в огромный комок, распирающий грудную клетку.
— Маша, я не прошу тебя любить его. Я прошу дать ему крышу над головой. Не допустить, чтобы он попал в систему. Ты знаешь, какие они, эти детские дома.
Я знала. Моя библиотека много лет шефствовала над детским домом №6. Я видела эти одинаковые стрижки, одинаковые спортивные костюмы, одинаково потухшие глаза.
— А квартира? — спросила я. — Вы же где-то жили.
— Съёмная. Деньги уходили на лечение, сначала Викино, потом моё. Я думал, у нас больше времени будет, — он криво усмехнулся. — А потом уже не было сил переезжать.
От киоска возвращался Мишка, бережно неся мороженое в вафельном стаканчике.
— Папа, тебе «Фисташку» купить? — спросил он.
— Нет, сынок, мне нельзя, — ответил Андрей. — Я чаем согреюсь дома.
Я смотрела на этого мальчика, на сына человека, который когда-то был центром моей вселенной, и женщины, из-за которой эта вселенная рухнула. У Мишки были волосы матери — я видела её однажды, случайно, в торговом центре. Они с Андреем выбирали что-то в отделе техники, а я стояла за колонной, не в силах отвести взгляд. Светлые, пшеничного цвета волосы. А глаза — отцовские. Моего бывшего мужа. Того, кто должен был состариться рядом со мной.
— Миша, — сказала я, — ты в каком классе учишься?
— Во втором «Б», — ответил он, старательно облизывая мороженое.
— И какой предмет тебе больше нравится?
— Окружающий мир. И информатика. У нас робота можно собирать на информатике.
— А книжки читаешь?
— Угу, — он кивнул. — «Гарри Поттера» читаю сейчас. И про космос ещё.
Я посмотрела на Андрея. Он наблюдал за сыном с такой нежностью, с такой мучительной тоской, что у меня сдавило горло.
— А где ты будешь… лечиться? — спросила я тихо.
— В хосписе на Таганке. Хорошее место. Там разрешают детям приходить.
Дома я достала старый фотоальбом. Наша свадьба, 2001 год. Мне двадцать три, ему — двадцать семь. Я в белом платье, он в тёмно-синем костюме. Счастливые, пьяные от любви и уверенности в будущем. Потом годы, слоившиеся один за другим: отпуск в Крыму, ремонт в квартире, Новый год у друзей, День рождения его матери…
На многих снимках мы втроём — я, Андрей и Васька, рыжий кот, которого подобрали на даче. Васька умер три года назад от почечной недостаточности. Я похоронила его в парке, под старой липой. Одна.
Последняя наша совместная фотография — 2014 год, май. Мы с Андреем в Парке Горького, едим клубничное мороженое. Через полгода он ушёл.
Мы так и не родили детей. Всё откладывали — то карьера, то квартирный вопрос, то «давай ещё пару лет для себя поживём». Когда наконец решились, начались проблемы: выкидыш, потом внематочная, потом долгое, мучительное лечение. Ничего не помогало. А потом появилась она — Виктория, молодая сотрудница архитектурного бюро, где работал Андрей. И через год после его ухода родился Мишка.
Я захлопнула альбом и подошла к окну. Снег всё падал, укрывая город белым одеялом милосердия.
На следующий день я приехала к ним. Обшарпанный подъезд пятиэтажки на окраине Москвы, квартира на четвёртом этаже. Дверь открыл Мишка.
— Здравствуйте, — сказал он. — Папа в ванной. Он скоро выйдет. Проходите.
Квартира была маленькая, двухкомнатная. В гостиной — диван, стол, книжные полки, забитые книгами. На стенах детские рисунки, приколотые кнопками. На полу — конструктор «Лего».
— Это ты рисовал? — спросила я, разглядывая акварельный пейзаж.
— Да. Это наша дача. То есть, не наша… мы её снимали летом.
Из ванной вышел Андрей, бледный, с мокрыми волосами. Он опирался на трость.
— Маша, ты пришла, — его глаза на измождённом лице казались огромными. — Проходи, садись. Миш, поставь чайник.
Мальчик кивнул и ушёл на кухню.
— Дисциплинированный, — заметила я.
— Привык заботиться обо мне, — вздохнул Андрей, тяжело опускаясь на диван. — Последние месяцы… нелегко ему.
— Я хочу понять, Андрей, чего именно ты от меня хочешь, — сказала я прямо. — Ты предлагаешь мне стать опекуном твоего сына? Официально?
— Да, — он кивнул. — Если ты согласишься. Я уже говорил с юристом. Бумаги готовы, нужно только твоё согласие.
— А Мишка? Он знает о твоих планах?
— Знает, что будет жить с тобой. Я ему рассказал.
— И что он?
Андрей потёр переносицу:
— Он ребёнок, Маша. Конечно, он напуган. Конечно, он хочет, чтобы всё было, как раньше. Но он понимает… насколько может понимать восьмилетний мальчик.
Из кухни вышел Мишка с подносом, на котором стояли три чашки с чаем и вазочка с печеньем.
— Вы любите с лимоном? — спросил он меня. — У нас есть лимон.
— Люблю, — ответила я. — Спасибо.
Мы пили чай, разговаривая о пустяках. О погоде, о книгах, о школьных делах Мишки. Обходили главное, как обходят полынью на замёрзшем озере.
— Миш, пойди собери вещи для больницы, — сказал наконец Андрей. — Помнишь, я просил тебя сложить книжки и планшет?
Когда мальчик ушёл в другую комнату, Андрей повернулся ко мне:
— Ты решила?
— Нет, — покачала я головой. — Это… слишком неожиданно, Андрей. Я не могу вот так сразу.
— Маша, — его голос был тихим, но твёрдым. — Я не протяну и месяца. Врачи говорят — две-три недели. Он останется один. Совсем один.
— А она? — спросила я, впервые произнося вслух вопрос, который мучил меня все эти годы. — Как вы жили с ней? Ты был счастлив?
Он помолчал, глядя в свою чашку.
— Мы были разные люди, Маша. Я любил её, да. Но счастлив… это сложно. Викины родители были против нашего брака — я разведённый, старше на пятнадцать лет. Она порвала с ними отношения. Потом родился Мишка, начались бытовые проблемы. Она хотела продолжать карьеру, я настаивал, чтобы она сидела с ребёнком. Ссорились, мирились. А потом… эта авария.
— Ты её любил больше, чем меня? — вопрос вырвался сам собой, глупый, детский.
Андрей поднял глаза, и я увидела в них боль и усталость человека, который уже одной ногой стоит по ту сторону жизни. Человека, которому нет смысла лгать.
— Нет, Маша. Не больше. Просто иначе. С тобой было спокойно и надёжно. С ней — ярко и тревожно. Я думал, что так живее. Что так и должно быть. Мне казалось, что наша с тобой жизнь стала… слишком предсказуемой.
Я горько усмехнулась:
— А в итоге оказалось, что предсказуемость — не такая уж плохая вещь?
— В итоге оказалось, что я потерял двух женщин, которые могли бы сделать меня счастливым, — он закрыл глаза. — Прости меня, Маша. Если можешь.
В комнату вернулся Мишка с рюкзаком.
— Папа, я всё собрал. Можно взять «Монополию»? В прошлый раз медсестра Света говорила, что тоже умеет играть.
— Конечно, бери, — кивнул Андрей и посмотрел на часы. — Через час за нами приедет машина из хосписа.
Я встала:
— Тогда я, наверное, пойду. Вам нужно…
— Тётя Маша, — вдруг перебил меня Мишка. — А правда, что у вас есть библиотека? Прямо своя?
— Не совсем своя, — улыбнулась я. — Я там работаю. Заведую отделом детской литературы.
— Круто, — искренне сказал он. — А туда можно приходить просто так? Посидеть почитать?
— Можно, — кивнула я. — У нас хороший выбор книг. И мероприятия для детей бывают. Мастер-классы, чтения…
— Мишка у меня книжный червь, — с гордостью сказал Андрей. — Весь в тебя.
Он осёкся, но было поздно. Его слова повисли в воздухе — неловкие, неуместные, болезненные.
— Папа говорил, вы раньше жили вместе, — сказал Мишка, внимательно глядя на меня. — Что вы его жена.
— Да, — я не знала, что ещё сказать.
— А потом он встретил мою маму, да? — голос мальчика звучал ровно, но я видела, как побелели костяшки его пальцев, сжимающих лямку рюкзака.
— Миш, мы говорили об этом, — мягко сказал Андрей. — Взрослые иногда…
— Знаю, — перебил Мишка. — «Взрослые иногда расстаются, даже если любили друг друга». Ты мне сто раз говорил. Но тётя Маша, наверное, на тебя обиделась, да? Очень сильно. И теперь не хочет меня брать, потому что я на тебя похож.
Я поняла, что не могу дышать. В горле стоял ком размером с кулак.
— Миш, — тихо сказал Андрей. — Тётя Маша ещё не решила. И дело не в этом. Это очень сложно — взять к себе чужого ребёнка. Нужно многое обдумать.
— Я не буду мешать, — вдруг сказал Мишка, глядя мне прямо в глаза — глазами Андрея, серыми с тёмным ободком. — Я тихий. И кушаю всё, что дают. И уроки сам делаю, папа только проверяет. И вещи свои убираю, честно.
В этот момент я поняла, что не смогу уйти. Не смогу оставить этого мальчика, вдруг ставшего таким беззащитно-взрослым.
— Я собираюсь тебя взять, Миша, — сказала я. — Но нам нужно будет привыкнуть друг к другу. Это не сразу. Это постепенно.
Он кивнул серьёзно:
— Я понимаю. Спасибо.
Андрей смотрел на нас, и его глаза блестели от непролитых слёз.
Хоспис оказался светлым зданием с большими окнами и уютным садом. Сейчас, в феврале, сад выглядел голым и продрогшим, но я представила, каким он будет весной — с молодой листвой и первыми цветами.
Андрея положили в маленькую палату с видом на сад. Мы с Мишкой приходили каждый день после школы. Я брала отгулы на работе, говорила с директором библиотеки о сокращённом графике.
Оформление опеки заняло меньше времени, чем я думала — Андрей действительно подготовил все документы. Социальные службы отнеслись с пониманием, увидев ситуацию.
— Вы знаете, что берёте на себя? — спросила меня пожилая соцработница с усталым лицом. — Ребёнок пережил смерть матери, скоро потеряет отца. Не будет легко.
— Знаю, — кивнула я. — Но у меня есть опыт работы с детьми. Я справлюсь.
Мишку я забрала к себе через неделю. Он вошёл в мою квартиру, осторожно ступая, будто боялся что-то разбить.
— Это твоя комната, — сказала я, открывая дверь маленькой спальни, которая раньше была кабинетом. — Тут пока только кровать и стол, но мы купим всё, что нужно.
Он поставил рюкзак на пол и огляделся:
— Здесь здорово. Спасибо.
Вечером мы ужинали на кухне. Я приготовила макароны с сыром — не знала, что он любит, но решила, что макароны с сыром любят все дети.
— Вкусно, — сказал Мишка, старательно накручивая макароны на вилку. — У папы не очень получалось готовить. Мы часто пиццу заказывали.
— А что ты любишь? — спросила я. — Какие блюда?
Он задумался:
— Борщ. Мама вкусно борщ варила. И котлеты с пюрешкой. И блины с вареньем.
— Я умею всё это готовить, — сказала я. — Завтра сделаю борщ, хочешь?
Он кивнул, потом вдруг спросил:
— А папа правда умрёт скоро? Он не выздоровеет?
Я замерла с вилкой в руке. Ком в горле вернулся.
— Нет, Миша. К сожалению, такая болезнь не лечится. Но врачи делают всё, чтобы ему не было больно.
Мишка опустил голову:
— Я знаю. Просто думал… вдруг ошиблись.
Мы молчали некоторое время, потом он сказал тихо:
— После мамы папа плакал ночью. Думал, я не слышу, но я слышал. А потом перестал. Сказал, что надо жить дальше.
Я смотрела на этого маленького человека, уже понимающего, что такое горе, что такое потеря, что такое «жить дальше».
— Знаешь, Миша, взрослые тоже плачут. Это нормально. И ты можешь плакать, когда тебе грустно.
— А вы… ты плакала, когда папа от тебя ушёл?
Вопрос ударил под дых. Я медленно выдохнула:
— Да, Миша. Плакала. Очень долго.
— Прости, — он опустил глаза. — Ты, наверное, меня ненавидишь. Если бы не я, может, папа бы к тебе вернулся.
У меня защемило сердце. Я встала, обошла стол и присела перед ним на корточки:
— Послушай меня. Я не ненавижу тебя. Никогда не ненавидела и не буду. Ты не виноват в том, что произошло между взрослыми. И то, что ты сейчас здесь… это правильно. Так должно быть.
Он смотрел на меня серьёзно, словно решая, можно ли мне верить.
— А можно я буду звать тебя тётя Маша? Пока. А потом, может быть…
— Конечно, — кивнула я. — Как тебе удобно.
Андрей умер через восемнадцать дней после того, как Мишка переехал ко мне. Умер тихо, во сне. Накануне мы приходили к нему — Мишка читал вслух «Гарри Поттера», а Андрей слушал, прикрыв глаза. Иногда он улыбался, иногда просто лежал, едва дыша.
— Маша, — позвал он, когда Мишка вышел в коридор попить воды. — Спасибо тебе. За всё.
Я взяла его руку — сухую, горячую, с проступающими венами.
— Мы справимся, — сказала я. — Не беспокойся.
— Я знаю, — он сжал мои пальцы с неожиданной силой. — Ты всегда была сильнее меня. Умнее. Лучше.
Я покачала головой:
— Не говори так.
— Правда, — настаивал он. — Я много думал в последнее время. О жизни. О выборах, которые сделал. Я был дураком, Маша. Таким дураком.
— Тише, — я погладила его руку. — Всё прошло. Всё хорошо.
— Ты смогла меня простить? — его глаза, запавшие на исхудавшем лице, смотрели тревожно.
Я задумалась. Простила ли? Девять лет назад я поклялась себе никогда не прощать его. А теперь сижу у его постели, держу за руку, и в сердце больше нет ни ненависти, ни обиды — только глухая тоска по тому, что могло бы быть, но не случилось.
— Да, Андрей. Простила.
Его лицо разгладилось, будто с него сняли невидимую маску боли.
— Береги его, Маша. Он хороший мальчик.
— Буду беречь. Обещаю.
На похороны пришло мало людей — несколько коллег из архитектурного бюро, две медсестры из хосписа, старая соседка по съёмной квартире. И мы с Мишкой.
Был солнечный мартовский день, снег подтаивал, с крыш звонко капало. Небо — высокое, весеннее, промытое до блеска.
Мишка стоял у могилы, прямой, как струна, в тёмно-синем пальто (купили вместе в прошлые выходные — из старого вырос). Он не плакал. Стоял и смотрел, как опускают гроб, как бросают горсти земли, как вырастает холмик.
Плакать он начал ночью. Я проснулась от тихих всхлипываний, доносившихся из его комнаты. Встала, подошла к двери, прислушалась. Он плакал, уткнувшись в подушку, стараясь не шуметь.
Я открыла дверь:
— Миша?
Он затих, делая вид, что спит. Я подошла, села на край кровати.
— Миш, ты плачешь?
— Нет, — голос из-под одеяла. — Я просто… немного.
Я положила руку ему на плечо:
— Можно поплакать. Это нормально.
— Папа сказал… надо быть сильным. Мужчиной.
— Папа тоже плакал, — тихо сказала я. — Ты же сам говорил.
Мишка повернулся ко мне, его лицо было мокрым от слёз:
— Я боюсь, что забуду его. И маму. Как они выглядели, как говорили. Всё забуду.
— Не забудешь, — я осторожно погладила его по голове. — У нас есть фотографии. И я буду рассказывать тебе о нём. И о себе. И о том, как мы жили. Всё, что ты захочешь узнать.
Он приподнялся на локте:
— Правда? А папа говорил, что тебе больно вспоминать.
— Раньше было больно, — кивнула я. — А теперь… теперь по-другому.
Мишка помолчал, потом спросил:
— Можно, я посплю у тебя сегодня? Только сегодня. Я не буду мешать, просто…
— Конечно, — я откинула одеяло. — Идём.
Он лежал, прижавшись к моему боку, дышал неровно, прерывисто, как дышат уставшие плакать дети.
— Тётя Маша, — сказал он тихо. — А если я буду тебе мешать, ты меня прогонишь?
— Нет, Миша, — я обняла его. — Никогда. Я обещала твоему папе, что буду о тебе заботиться. И себе обещала.
— А если я буду плохо себя вести?
— Тогда мы поговорим об этом. И вместе подумаем, как исправить ситуацию. Но я не прогоню тебя. Никогда.
Он затих, потом прошептал:
— Спасибо. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Миша.
Весна шла своим чередом. Таял снег, капало с крыш, набухали почки на деревьях в парке напротив дома. Мишка ходил в новую школу — благо, мы нашли хорошую недалеко от дома. Он быстро влился в коллектив, подружился с несколькими мальчишками. Учительница хвалила — способный, внимательный, серьёзный не по годам.
По вечерам он делал уроки за столом на кухне, а я готовила ужин. Иногда он помогал — нарезал салат, раскладывал приборы, замешивал тесто для блинов. Мы смотрели вместе кино по выходным — детские фильмы, которые я пропустила за эти годы, и старые добрые советские картины, которые помнила с детства. Ходили в парк, в зоопарк, в планетарий. В мае съездили на два дня в Ясную Поляну — внезапно выяснилось, что Мишка обожает Льва Толстого, точнее, одну его детскую повесть, которую они проходили в школе. Он бродил по усадьбе, восхищённо разглядывая старые вещи, деревья, посаженные самим писателем, комнаты с простой мебелью.
Иногда нам было трудно. Иногда он закрывался в своей комнате и не хотел разговаривать. Иногда плакал по ночам, когда думал, что я не слышу. Иногда я тоже плакала — в ванной, тихо, включив воду, чтобы не было слышно всхлипов.
В июне мы поехали на две недели в Крым, в маленький пансионат на берегу моря. Мишка плавал с маской, собирал ракушки, объедался черешней и абрикосами. Его худые плечи и руки покрылись ровным загаром, волосы выгорели до белизны, щёки порозовели. Он стал похож на обычного беззаботного мальчишку, а не на маленького старичка с печальными глазами.
В один из вечеров мы сидели на пляже, смотрели на закат. Красное солнце тонуло в море, небо горело всеми оттенками алого и розового.
— Красиво, — сказал Мишка. — Как в сказке.
— Да, — кивнула я. — Очень красиво.
— Тётя Маша, — он повернулся ко мне. — А можно тебя спросить?
— Конечно.
— Ты не жалеешь, что взяла меня?
Я посмотрела на него — худенького мальчика с выгоревшими волосами и серьёзными глазами. С Андреевыми глазами.
— Нет, Миша, — сказала я. — Не жалею. Ни минуты не жалела.
Он помолчал, потом сказал:
— Я тоже не жалею, что живу с тобой. С тобой хорошо.
Мы сидели на пляже, пока солнце полностью не скрылось за горизонтом. Потом пошли домой — в маленький номер пансионата с двумя кроватями и видом на сосны. Дома нас ждал ужин, книги, настольные игры, разговоры перед сном.
Дома нас ждала жизнь — не та, о которой я мечтала когда-то, но та, которую научилась ценить. Жизнь, в которой есть место прощению, милосердию и надежде. Жизнь, которую мы строили вместе — я и мальчик с Андреевыми глазами.
Прошло три года. Мишке уже одиннадцать, он перешёл в пятый класс, увлекается шахматами и робототехникой. Мы по-прежнему живём вдвоём, хотя моя жизнь изменилась — полгода назад я встретила хорошего человека, и, кажется, у нас всё серьёзно. Павел — вдовец, инженер, спокойный, надёжный. У него взрослая дочь, живёт отдельно. Мишка и Павел подружились — вместе ходят на рыбалку, чинят технику, обсуждают футбол. Возможно, скоро мы начнём жить вместе.
Иногда я достаю старый фотоальбом — тот самый, с нашими с Андреем фотографиями. Теперь там есть и другие снимки: Мишка на выпускном в начальной школе, Мишка с шахматным кубком, Мишка на море, Мишка и я в Третьяковской галерее, зимой в парке, летом на даче у друзей.
А иногда мы с Мишкой ездим на кладбище — навестить Андрея. Кладём цветы, молчим, каждый думает о своём. Мишка — об отце, которого помнит всё меньше с каждым годом, как ни старается удержать в памяти. Я — о мужчине, которого когда-то любила, потом ненавидела, а потом простила.
Мы возвращаемся домой в электричке, смотрим в окно на проплывающие мимо дачные посёлки, поля, леса. Мишка дремлет, прислонившись к моему плечу. А я думаю о странных путях, которыми идёт жизнь. О том, как из горя и боли может вырасти что-то хорошее. О том, что иногда нужно просто принять то, что даёт тебе судьба — не обязательно с радостью, но с достоинством и мужеством.
В конце концов, разве не в этом смысл? Принимать то, что дано. И делать с этим лучшее, на что ты способен. 📖 А если вы любите сильные, честные, местами горькие, но настоящие истории — посмотрите эти:
🔸 «Моя подруга утешала меня после измены мужа…» 🔸 «Я отравила мужа моей сестры…» 🔸 «Она предала меня ради мужчины…»
🔗 Просто нажмите — и погрузитесь в реальность, которую не покажут по ТВ.